Я понял, что никакого покоя дома мне не светит, и, хотя на улице смурнело, а небо по привычке налилось грозовыми тучами, я схватил ключи и направился на выход.
— Аф! — Чакки скакал за мной вдогонку.
— Нет уж, парень, ты остаешься здесь.
Я отодвинул щенка от двери, но в Чака будто бы бес вселился. Я кое-как справился с ним и все-таки ушел из дома. Завел байк и погнал в центр.
Что-то происходило со мной, жестокое и несправедливое. Внутренне я метался, пробовал договориться с собой и каждый раз меня впаивало в прочную стену, которую сам в себе выстроил, но преодолеть собственноручно не мог. Еще никогда я так остро не нуждался в друге, как в тот день.
Я мог совершить любое действие и в одиночку — пропустить стаканчик в баре, выкурить косяк или купить себе женщину на пару часов. Мог даже поговорить сам с собой, не боясь окончательно рехнуться, потому что рехнулся я давно, а повторное сумасшествие уже не так страшно.
Я смотрел в бесполезные лица чужих людей, но все они казались не более чем серыми пятнами на обесцвеченном экране старого телевизора, где краски ты придумываешь по своему вкусу, но никогда они не могут в точности совпасть с тем, как было на самом деле. Среди всех этих лиц не было мне знакомых, и я сомневался в том, хочу ли знакомиться. Я был почти уверен наперед, что не найду радости ни в ком, кто так или иначе оказался сейчас со мной в одних географических координатах.
«Где ты, Крис?.. — думал я, сникнув над барной стойкой, где мы сидели с ним два месяца назад и караулили местных девчонок. — Где ты, чертов дурень? Лучше бы тебя правда сожрали акулы — хоть какая-то вероятность узнать о тебе новости…»
Но новостей не было. Акул тоже. Пресса в последнее время молчала о тревожных происшествиях. Но мне отчаянно не хотелось верить, что последняя моя сердечная ниточка к живому человеку усохла и отвалилась навсегда.
«Где ты, Крис?..»
Голоса толпы подпрыгивали и обрывались, еле слышно роптали и плакали жалостливо. Иногда доносился смех, иногда — крик. Иногда я отчетливо слышал мужской спор, а иногда — женское возмущение. Все это щедро обливала музыка, гудки байков, шлепанье сандалий по лужам и кряхтение повозок с едой. И чем темнее становилось небо, тем больше пребывало людей, тем бурнее стонала толпа.
Кто-то посматривал на меня с интересом. Несколько женщин, русых и светлокожих, специально заняли места поцентрее, чтобы видеть всех, и меня в том числе. Но большинству окружающих до меня не было никакого дела, даже если я подолгу глазел на них и прикидывал, какова вероятность сойтись с кем-нибудь сегодня и отвести душу.
Я знал, что за каждой синью и за каждой темнотой глаз, подо всеми рубашками, майками и бюстгальтерами спрятаны живые, настоящие судьбы, и невольно задавался вопросом: отчего тогда так трудно расчехлить собственную кисейную душу и перестать мучится одиночеством? В конце концов, и с Крисом мы тоже были некогда незнакомы. И с Пенни. И с Сашей. И с тобой, Марта. Может, всю эту доверительность, все это родство и принятие мы только выдумываем себе, а на самом деле примем и сдружимся с кем угодно, если захотим?..
Быть может, на меня ниспадала убогая старость, а молодецкое ухарство отживалось потихоньку и мертвело, но за последние годы я не мог похвастать обилием друзей. Друзья были в тезникуме и университете, но большинство из них переженились и перепились, иногда — и то, и другое одновременно. С ними были весело во времена учебы, а во взрослой жизни я ни по кому не скучал. Пробовал пообщаться как-то: ходил раза два на так называемые встречи выпускников. Интересно было первый час. Дальше все напивались, и кто пытался ностальгировать, кто — умыкнуть у нынешнего времени немного тепла и мимолетной нежности старых подруг. Но я, по своему убеждению, чурался бывших женщин, а замужние или разведенные сокурсницы интересовали меня не больше любой другой случайной любовницы на один вечер. Разве что сплетен мне не хотелось, которые непременно бы поползли, случись такое свидание. Потому с этих встреч я никого не затащил в постель не из благородства, а из соображений банального спокойствия. А старые друзья оставались такими же старыми, даже еще немного старее, чем раньше.
На работе складывалась примерно та же картина по части дружеского общения. Я дружил со всеми и ни с кем. Я понимал, что дружба с коллегами чревата перекосами в профессиональной сфере: кто-то мог воспользоваться личной информацией о тебе в качестве компромата — шантажировать или втихаря подтачивать репутацию, кто-то мог не совладать с эмоциями, если вы в ссоре, и начать устраивать козни в рабочей среде. Одним словом, я хорошо относился к коллегам в большинстве случаев, но чересчур близко не подпускал.
Только к Башо проникся сильнее обычного, но за этого дурака я не переживал. Себастьян был не из тех людей, к которым липнут неприятности, а на каждом углу поджидают приключения. Башо предсказуем как плесень в старых квартирах вблизи рек. Я мог позвонить ему хоть сейчас, и — Который час? Девять? Значит, на родине сейчас четыре часа дня, — Башо окажется либо в курилке в дальней части нашего офиса, где часто курят складские ребята, у которых больше всего сплетен, либо уже стоит возле чайника в ожидании, когда тот закипит и можно будет заварить пакетированный чай — всегда одной и той же марки, что Себастьян покупает вот уже больше пяти лет.
Такой вид дружбы, как между мной и Башо, полезен и приятен, но не необходим. Однако положение мое сейчас было паршивым настолько, что я бы даже не отказался от гадкого пойла Башо — чая или чего покрепче.
Я повернулся к бармену, попросил налить виски. Мне плеснули в стакан янтарного самогона, в котором, похоже, утопилась стая гнилых мух, но я все-таки выпил немного — уж очень не хотелось мне больше оставаться трезвым в компании с собственным одиночеством. К тому же, с другой части стойки на меня очень настойчиво поглядывали.
Никакой особенной магии в тех глазах не было. Даже путаны иной раз смотрят гораздо сочнее и вызывают чувство легкого голода вне зависимости от сытости в настоящем. И все-таки я позволил этому зрительному контакту состояться. После этого я допил виски и пересел в уже заготовленное для меня место с того края бара, куда глядел.
Дорогая моя Марта, ты, конечно, скажешь, что пьяный мужчина и смелый мужчина — это, в сущности, синонимы. Но я бы уточнил, что для смелости мужчина должен быть не только пьян, но еще обречен. Как был обречен я на отвратительную и промозглую ночь, полную въедливого эротического желания, которое не привязано к какой-либо личности. Я даже не буду врать, что вожделел именно тебя, Марта. Кажется, я дошел до точки, когда безразличие порождало неразборчивость. И то, что я удержался от соблазна воспользоваться щедрым предложением Пенни, скорее только больше разгорячило меня. Я не чувствовал себя героем. Я чувствовал себя оловянным солдатиком, все олово из которого перетекло в штаны.
Я подошел слегка развязно. Можно было подумать, что я проделывал такие трюки не единожды. Но это было не так. Развязность заменяла мне уверенность, и я постоянно косился в сторону, не смотрел в глаза. Это должно было придать моему появлению величавости. Хотя сложно быть величавым в пляжных шортах и цветной рубахе навыпуск в баре, где из трезвых — только бродячий кот.
— Привет, — сказал я.
Четверть часа спустя я узнал, что ее зовут Мария, ей сорок пять, и она ужасно говорит на английском. Сверху этого я понял уже собственным шестым чувством, что сюда Мария прибыла не одна, и только в этот вечер у нее есть небольшой шанс побыть холостячкой. Так что ей, в общем-то, как и мне, было одинаково прохладно, кто составит ей компанию и как далеко это может зайти. Впрочем, языковой барьер все больше подталкивал к тому, чтобы перестать общаться словами.
Слушая Марию, я подсчитывал наличность в карманах и вспоминал, к каким съемным комнатам ближе всего идти. Мне почти не пришлось намекать. Мария как большая мокрица слезла с барного стула. Я подал ей руку, она покраснела. И хотя робость ее была искренней, я отвернулся и не смотрел всю дорогу, пока вел к апартам.
