– Так что же именно? – спросил Джим. – Что именно вы хотите, чтобы я увидел?

– Ты это увидишь через одну минуту, – ответил дядя Зино. – Подожди!

Дядя Эл простер в темноту обе руки.

– Да будет свет! – проговорил он.

– Элли! – одернул его дядя Зино.

Дядя Эл снова вытянул руки в темноту ночи:

– Да будет свет! – еще громче сказал он.

– Не богохульствуй, – сказал дядя Зино.

– Какое же это богохульство?

– Потому что только бог может говорить: «Да будет свет!» – и к тому же сейчас Сочельник.

– Я знаю, что сегодня за день, – сказал дядя Эл. – И должен же быть один день в году, когда я могу сказать, что это за день! И я хочу говорить это без чьих-либо указок, будто бы мне не должно этого говорить.

– Иисус родился сегодня вечером или ночью? – спросил дядя Корэн.

– Сегодня вечером, – ответил дядя Зино.

Дядя Корэн почесал затылок.

– Тогда Рождество должно быть сегодня, а не завтра.

– Что? – возмутился дядя Зино.

– Сам подумай, – ответил дядя Корэн. – Если Иисус родился сегодня до полуночи, то это значит, что весь сегодняшний день – Рождество, а вчерашний день – канун Рождества или Сочельник. Но, если он родился после полуночи, тогда Рождество завтра, как оно и предполагается, а сейчас – Сочельник.

– Не понимаю, о чем это вы толкуете! – сказал дядя Зино. – Как Сочельник мог быть вчера, если он сегодня? Каждый знает, когда наступает Сочельник.

– Ну ты даешь, Зи! – возмутился дядя Корэн. – Ты и вовсе меня не слушаешь! Спорим, Джим меня понял! Джим, правда ведь, ты понял, о чем я говорю?

– Нет, сэр, – признался Джим.

– Значит, и ты меня не слушал.

Это замечание обидело Джима.

– Мне вообще холодно, – заявил он.

– Да будет свет! – проговорил дядя Эл.

В этот самый момент, за много миль отсюда, в Карпентере человек посмотрел на часы и включил систему. Электричество побежало по проводам прямо в Элисвилл.

И в домах дядей загорелись огни.

У Джима замерло сердце. Он подумал было, что дома охватило пламя, и непроизвольно отшатнулся. Он открыл от удивления рот.

Дядя Корэн издал долгий, низкий свист.

– Сделай что-нибудь еще, Элли, – попросил он.

Дядя Эл разглядывал собственные руки.

– Нет, уж лучше не надо, – отозвался он.

– Смотрите! – сказал Джим, как только к нему вернулась способность разговаривать.

– Благодарим тебя за чудеса, – сказал дядя Зино.

Все трое опустили глаза.

– Таких больших домов я еще никогда не видел! – проговорил дядя Корэн. – Я никогда и не думал, что живу в таком большом доме.

Дома дядей и вправду выглядели величественно. От одного их вида Джима охватил трепет. Каждое из окон пылало слепящим желтым светом, одно только мамино окно осталось темным.

– Почему же мы маму не разбудили? – спросил Джим.

– Твоей маме нужно отдохнуть, Док, – ответил дядя Зино.

– Ей в любом случае не понравилось бы здесь, на холоде, – заметил дядя Эл. – Она бы нас всех отправила домой.

– Ох, – вздохнул Джим.

– Посмотри! – сказал дядя Корэн. – Посмотри вот туда!

Свет превратил новую школу на вершине холма в светящийся замок. Земля вокруг него тоже была залита светом.

Джим с дядями поднялся на холм. Из-за яркого света, струящегося из пустой школы, здание ее казалось больше по размеру и значительнее, чем днем. Джим инстинктивно протянул руку и зацепился пальцами за петлю для молотка на комбинезоне дяди Зино.

Войдя в школьный двор, они подошли ближе к зданию и остановились на расстоянии вытянутой руки. Дядя Зино вытащил из кармана свои часы и внимательно на них посмотрел.

– Вы только посмотрите, – сказал он. – Сейчас десять минут первого ночи, а мне видно на часах, сколько времени.

Дядя Корэн, дядя Эл и Джим склонились над часами дяди Зино и смотрели на них.

– Да вот, и я вижу: десять минут первого, согласился дядя Корэн.

Джим поднялся по лестнице и посмотрел вниз на Элисвилл, будто он принц, а город – его королевство. Вскоре его, как и положено принцу, охватила тревога. Яркость нескольких горящих в Элисвилле огней только подчеркивала тьму, все еще окружавшую город. Огни домов дядей очертили вокруг себя зыбкие границы. А за этими границами расползлась темнота, которая вдруг показалась ему столь же сильной, как сам бог. Раньше Джим никогда не замечал темноту. Он чувствовал, что оказался у черты, но ему не хотелось знать, что там, за этой чертой. Джим спрыгнул со ступенек, чтобы быть ближе к дядям.

На плечо Джима легла тяжелая рука дяди Зино.

– Теперь дом кажется совсем другим. Скажи, Док? – сказал он.

Джим заставлял себя улыбаться, продолжал смотреть широко открытыми глазами. Он не хотел разочаровывать дядей.

– Да сэр, – сказал он. – Конечно.

По дороге домой дяди уже не казались такими веселыми. Пока они спускались с холма, никто не разговаривал. Внезапно ночь стала казаться холоднее, чем была. Джиму чудилось, что они идут в какой-то странный город – совсем непохожий на тот, который он всегда знал. В таком городе и мальчик должен был жить другой – более умный, сильный и смелый, чем такой, каким представлял себя сам Джим. Он не знал, как ему теперь жить в таком месте. Мир изменился в один миг, а он оставался все таким же. Он посмотрел в мамино темное окно и содрогнулся. Посмотрев на звезды, он уже не нашел их такими яркими, как раньше.

26 декабря

Дорогой мой супруг, самый дорогой мне человек!

Если ты смотришь сейчас на меня (и я в это верю последние десять лет, и если б не эта вера, я не смогла бы каждое утро подниматься и жить без тебя), то что же должен ты обо мне сейчас подумать? Если ты смотришь сейчас на меня с твоей высоты, то знаешь все мои мысли и что у меня на сердце, и, конечно, знаешь, что я согласилась встретиться с другим мужчиной и рассмотреть его предложение. Не разбилось ли от этого сердце твое и не отвернулся ли ты от меня? Или ты действительно полагаешь (это я без конца слышу от многих и многих людей, так что мне уже тошно от того), что мне нужно выйти замуж за другого человека? Действительно ли тебе будет приятно, как все здесь твердят, если я «устрою свою жизнь»? Неужели такое возможно, что ты будешь смотреть на меня с небес и видеть, как я разговариваю с другим мужчиной, как женщина с мужчиной, и не будешь при этом испытывать боли?

Мои братья говорят, что то, что я не выхожу вновь замуж и не даю Джиму нового отца, приносит ему вред. И мне невыносима мысль о том, что я приношу вред Джиму. Точно так же, как и не могу я оставаться с мыслью, что снова и снова причиняю боль тебе. По этой причине я разрываюсь на части и не знаю, что мне делать. Если я снова не выйду замуж, то сделаю плохо твоему сыну; если же я выйду замуж, то будет плохо тебе. Мои братья не понимают одного: хоть ты и умер, сердце мое знает, что это не имеет значения, что мы продолжаем быть мужем и женой, что твоя смерть разлучила нас совсем ненадолго. Я сказала себе, что ты ушел, чтобы подготовить нам дом в другом, лучшем, чем это, месте, и ты пошлешь за мной, когда все будет готово. Я поклялась себе, что именно так проживу свою жизнь, что буду верной тебе и буду твоей женой до того самого времени, пока мы не соединимся вновь. Такова была моя тайная клятва. А сейчас я предаю эту клятву. Не становлюсь ли я самой вероломной из женщин? Разве не сказал нам Иисус, что сам помысел греховный – это уже грех? Сможешь ли ты простить меня за то, что я уже сделала?

Я знаю, что господь оставил меня на этой земле с одним намерением: я должна вырастить нашего сына таким, каким бы ты хотел его видеть, и что все это было ненапрасно. Но что же мне делать, когда мои братья говорят мне, что божья воля иная, а не такая, каковой я ее себе представляю? Неужели господь говорит с ними, а со мной – нет? Или сердце подсказывает мне неправильно? Настаивая на том, чтобы я поговорила с этим человеком, мои братья принуждают меня к таким действиям, которые я считаю неприемлемыми. Мне хочется прокричать им в лицо: Я ЗАМУЖНЯЯ ЖЕНЩИНА! Неужели они не могут отнестись к этому с уважением? Разве не могу я считать, что замужем за тобой, даже если ты мертв? Разве это не священное право?