Джим кивнул и огляделся в поисках палочки, которую можно было бы опустить в яму. Но потом он понял, что ширина ямы позволяла ему спуститься туда самому и дядя Зино именно это и имел в виду. Дядя Зино опустился на колени, а Джима взял за запястья. Джим сделал шаг в яму, и дядя Зино опустил его туда.
– Не отпускай меня, – сказал Джим, глядя вверх на дядю Зино, пока солнечный свет не ушел из поля зрения.
– Держись, Док, – сказал дядя Зино.
Внутри ямы сразу ощущался прохладный воздух – дыхание ноября. От земли пахнуло чем-то старым, забытым, и Джиму вспомнились кузнечики, стрекочущие поздно вечером перед заморозками. Когда дядя Зино лег плашмя на живот, Джим все еще не достал ногами дна. Он дрыгал ногами, силясь почувствовать твердую почву под собой, пробовал что-нибудь рассмотреть внизу, но ноги ему все загораживали, и он ничего не мог разглядеть в темноте. Посмотрев наверх, он увидел, что дядя Зино загораживает собой почти весь солнечный свет. Он сжал запястья дяди Зино еще крепче.
– Я так и не достал до дна. Вытаскивай меня назад.
– У меня руки скользят, Док, – сказал дядя Зино.
– Не отпускай меня! – сказал Джим.
– Но я не могу тебя удержать, – ответил дядя Зино.
– Пожалуйста, не отпускай меня! – упрашивал Джим. Он упирался ногами в стены ямы, стараясь вылезти.
Когда дядя Зино разжал руки, он подумал, что будет сейчас долго падать вниз, но ноги его буквально через несколько дюймов коснулись земли. Скорчившись, он сел на дно ямы со сложенными над головой руками. Сердце учащенно билось, рот открыт – он вот-вот закричит. Но как только он осознал, что больше не падает вниз, такая поза показалась ему по-детски глупой. Он опустил руки и понял, что бояться было нечего. Яма просторнее, чем он вначале подумал. Он мог полностью развернуться в одну сторону, а потом – в другую.
– Что ты там делаешь, Док? – раздался сверху голос дяди Зино. Джим подумал, что дядя Зино не просто так спустил его в яму.
– Ничего особенного, – ответил Джим, поглядывая вверх. Голова дяди Зино казалась темной, а над ней светилось нимбом голубое небо.
– Что я теперь скажу твоей маме?
– Скажи ей, что ты посадил меня в яму, – ответил Джим.
Дядя Зино с минуту ничего не отвечал.
– Лучше, если мы ей об этом не будем рассказывать, – заметил он тихо.
В голосе дяди Зино было что-то такое, отчего Джиму представился его отец, будто он сидит на дне вот такой же ямы. Он представил его не веселым и не грустным, а просто вот так сидящим и чего-то ожидающим. И это совсем не значит, что подобное чувство плохое: эта яма не такое уж неприятное место. Здесь просто одиноко. Прямо перед его глазами какой-то камень выступал из земли в стене ямы. Он ткнул в камень пальцем и подумал: «Я единственный человек, который когда-либо видел этот камень. Я и потом останусь единственным человеком, его увидевшим».
– Пора нам доставать тебя оттуда, Док, – сказал дядя Зино, опуская руки в яму.
Джим изучающе осмотрел большие руки дяди Зино, болтающиеся над ним. Он подпрыгнул, и дядя Зино поймал его за запястья. Он быстро вытащим Джима на свет и поставил его на ноги рядом с ямой. Какое-то время знакомый мир показался Джиму совсем иным: ярким, более красивым, запоминающимся. Он был рад, что вернулся.
Дядя Зино засуетился, отряхивая грязь с комбинезона Джима. Джим переживал, что дядя Зино из-за него расстраивается.
– Там было забавно, – сказал он.
– Гм, – пробурчал дядя Зино. – Твоей маме наверняка не понравится, если она узнает, что я спустил тебя в яму. Как считаешь?
– Не понравится, – согласился Джим. – Скорее всего, нет.
Вернувшись на дорогу и проехав немного, они встретили знак, отмечающий границу Нью-Карпентера. Джим всегда с нетерпением ждал того момента, когда они сворачивают с дороги, ведущей в сельскую местность, и заворачивают на небольшую возвышенность, там дорога переходит в Мэйн-стрит. Вот так сразу увидеть весь город, да еще субботним утром, – это все равно что неожиданно увидеть океан. У Джима из-за этого участилось дыхание, но потом картина стала казаться привычной. Карпичные здания выстроились по обе стороны улицы. Люди толпами сновали по магазинам, маневрируя среди грохочущего транспорта. Вдоль Трейд-стрит фермеры со всей округи на четыре квартала выстроили в линию свои грузовики, припарковав их близко друг к другу, и выложили на продажу фрукты, яблоки, арбузы, печеные початки кукурузы. Мошенники, бывалые и начинающие, сновали туда-сюда среди фермеров, надеясь сбыть им ружья, ножи или несчастного вида собак. В дальнем конце города столкнулись друг с другом торговля и правители, город и деревня пересеклись друг с другом на гудящем, пугающем перекрестке, где важно поднималось с большой зеленой лужайки белое здание суда. На лужайке под деревьями собралась молодежь – грубоватого вида заводские рабочие в субботней одежде. Они смеялись, спорили, разглядывали прохожих и время от времени задирали друг друга. За всем этим наблюдал строгий пожилой полицейский по имени Хейг. У него была дубинка, а когда молодежь слишком расходилась, он свистел в свисток. После Нью-Карпентера Элисвилл всегда казался Джиму слишком тихим, почти как церковь. Он был убежден, что дядям следовало бы возить его сюда почаще.
Дядя Зино припарковал грузовик на Трейд-стрит и повернулся к Джиму.
– Ты уже достаточно взрослый, чтобы следить за часами на здании суда и вернуться сюда к часу дня?
Джим поспешно кивнул. Раньше дяди никогда не отпускали его свободно походить по Карпентеру.
– Тогда хорошо, – сказал дядя Зино. Из накладного кармана комбинезона он достал монетку в десять центов и дал ее Джиму. – Не лезь куда не надо и не рассказывай маме, что я отпустил тебя погулять одного.
– Да, сэр! – проговорил Джим.
Как только Джим вышел на Мэйн-стрит, его радостное возбуждение оттого, что он в городе оказался сам по себе, быстро остыло. Куда бы он ни направлялся, везде находились группы незнакомых местных ребят из Нью-Карпентера, которые демонстративно давали понять, что это их место. Они, как мухи, окружили прилавок магазинчика, где Джим собирался купить мороженое. Четверо угрожающего вида пареньков сидели на корточках у скобяной лавки, рядом с витриной, демонстративно показывая свои ножички. Стайка девочек в мелочной лавке сразу захихикала, стоило Джиму туда войти. Вскоре ему стало казаться, что все дети в городе наблюдают за ним, что им его жаль из-за того, что у него нет здесь друзей. Он разозлился на всех детей Карпентера просто за то, что они здесь живут, и на себя из-за того, что у него не хватает смелости подойти к ним и сказать, кто он такой.
Джим шел в сторону здания суда, как вдруг с другой стороны улицы Пенн Карсон окликнул его по имени. Он был рад, что встретил знакомого. Джим помахал рукой над головой, будто подавал сигнал локомотиву в депо. Он посмотрел на обе стороны улицы, транспорт двигался беспрерывно, и мальчик не видел, где можно перейти на другую сторону.
Тогда Пенн указал на здание суда, и они оба направились к переходу – Джим по одной стороне улицы, Пенн – по другой. На переходе Пенн подождал пока изменится свет светофора и перебежал через Мэйн-стрит на сторону Джима.
– Привет, Джим, – сказал Пенн, будто они были старинными приятелями. – Хочешь, пойдем вместе все обследовать?
– Да! – ответил Джим. Его интерес к Нью-Капентеру вырос в тот же миг с новой силой.
За Пенном он проследовал через Трейд-стрит вверх по лестнице, ведущей к лужайке у здания суда. Строй покуривающих заводских выстроился вдоль тротуара, пересекающего широкий двор. Мама говорила, что заводские носят с собой ножи с выдвижными лезвиями, напиваются пьяными и режут друг друга. Джим боялся даже посмотреть на них.
У входа в здание суда Пенн остановился и украдкой оглянулся проверить, не преследовали ли их. «Идем, – сказал он, – Я знаю тайный проход». Он прошел по ступеням с правой стороны, помахал Джиму, чтобы тот следовал за ним, и нырнул под стену густого самшита, окружающую здание суда. Между самим зданием и самшитом было свободное пространство, по которому мальчики могли идти друг за другом. Они быстро прошли перед зданием суда, невидимые за густо разросшимися кустами. После того как они повернули за угол, Пенн остановил Джима и указал на след мужского ботинка; каблук четко отпечатался на мягкой земле.
