Сердце колотилось, как ненормальное, и то неприятное вязкое чувство всё ещё облизывало рёбра, погружая в себя. Клокотало под кожей и вздувалось мерзкими пузырями, вытесняя прочь слабо колышущуюся рациональность. Одни голимые эмоции, на грани дикой ревности, плескались и бились о стенки, сносили собой всё, что было на пути.

В том числе и натянутую на лицо маску полнейшего спокойствия.

– Ты обещала.

– Что?

Она едва сама не поморщилась от того, насколько звонким был собственный голос. Выдающий её с головой.

Кажется, Егор с лёгкостью раскусил её на раз-два.

Ещё бы. Сколько он знал её, сколько раз они уже разговаривали на таких тонах и в этом повисшем между ними напряжении. И воздух настолько густой, что, кажется, его можно было сжать в руках, как вату.

Он знал её практически наизусть. Что она пыталась скрыть?

Однако и бровью не повёл. Всё смотрел на неё, твёрдо и уверенно, сжимая её ладонь внутри своего кармана.

– Что не будешь загоняться. Я уже говорил, что это ничего не значит для меня. И я думал, что мне не придётся повторять.

Спокойный голос отчего-то производил прямо противоположный эффект. Марина чувствовала, как начинает заводиться, колоссальным усилием воли сдерживая рвущееся, раздувающееся этим сдержанным выражением лица напротив пламя.

– Зачем тогда ты мне рассказываешь это? – вздёрнула подбородок.

Он пожал плечами.

– Хочу быть честным с тобой. Думаю, ты имеешь право знать.

И тут – щелчок.

Будто натянутая нить оборвалась. Просто раз – и всё удерживаемое до этого резко выбилось за пределы допустимого.

Плотину.

Прорвало.

– Так чего ж тогда ты молчал эти две недели?! – это был практически крик.

Прямо в лицо. Который она не успела удержать за зубами, с замершим сердцем наблюдая, как желваки на его щеках оживают снова. И взгляд становится на пару оттенков холоднее, жаля своим грубым льдом.

Вот кто её просил? Кажется, она завела не только саму себя, но и юношу, стоящего напротив.

– Потому что знал, что ты отреагируешь вот так! – сквозь зубы с нажимом. Однако сдерживаясь. Прикрывая глаза на мгновение, чтобы вдохнуть воздуха. Выдохнуть. И успокоиться, наверное.

В любом случае, у него получалось контролировать себя лучше, чем у неё.

Марина покусала губу. Сейчас это целиком и полностью был его косяк, только его, но виноватой она почему-то чувствовала себя. И память как раз услужливо подкинула воспоминание о всё ещё не купленных билетах в Петербург.

О всё ещё существующем молчании, которое она упрямо хранила, наивно продолжая прикрываться тем, что не хочет никого расстраивать преждевременно.

Чёрт возьми, сейчас был не тот момент, чтобы думать об этом и заниматься самобичеванием. Сейчас пока что она была ещё права. По крайней мере, если не в собственных глазах, то в глазах Егора. И нужно было сохранить эту позицию.

Зачем?

Нужно.

Просто чтобы она стала чуточку увереннее в том, что делает. Даже если это было ни черта не правильно. Поэтому девушка стиснула зубы, затем приоткрыла рот и, насколько хватало этой самой уверенности, заявила:

– Замкнутый круг, Егор. И вообще, такая ситуация уже была. И мы договорились, что не будет никаких секретов между нами.

И неважно, что внутренний голос вопил, какая она лицемерка, а совесть по маленькой ложечке выедала самые чувствительные места внутри неё, оставляя зияющие, кровоточащие дыры. Неважно, что сейчас она чувствовала себя самым двуличным человеком на свете. Неважно, что что-то внутри, надломленное, подбитое, раненое, опять отчаянно завыло, принося чуть ли не адскую боль от пронизывающего насквозь стыда.

Важно лишь, что она стояла и бесцеремонно врала прямо в лицо человеку, который ей был дороже всего на этом огромном безграничном свете.

А следующее окончательно сломало в ней что-то, что уже было треснуто.

Потому что Егор покусал губу. Взгляд его в одно мгновение смягчился и посветлел. Он вытащил из кармана их скрещенные руки и поднёс к лицу. Привычно погладил большим пальцем кожу её руки, отчего по предплечьям маленькими нестройными табунами проскочили мурашки.

– Я знаю. Ты права. Прости меня. Сейчас я облажался, – и коснулся губами тыльной стороны её ладони, целуя. – Этого больше не повторится.

И взгляд его в это время был таким глубоким и обнажённым. Полным чувств до краёв карих радужек. Марине хотелось окунуться в них с головой. Просто ступить, проникнуть внутрь, нырнуть так глубоко, как она только могла.

Она отчётливо ощущала, что уже была готова вновь растечься перед ним и выкинуть из головы всё, что сейчас произошло.

Про Настю, про этот нелепый звонок, про обещания и договорённости.

Про глупую ревность.

Просто потому что он сейчас раскрыт перед ней. И к чёрту всё остальное. Есть только он и она. Они вдвоём, вместе. А всё прочее неважно.

Она верит ему. Всей душой верит.

Иначе и быть не может.

Когда он всё также нежно поцеловал её на прощание возле её входной двери и пообещал, что они прекрасно завтра проведут день, она только кивнула и погладила кончиками пальцев высокий подъём его скулы. Он с ювелирной осторожностью сжал её пальчики и вновь поднёс ко рту, касаясь их губами и оставляя горячие следы поцелуев почти на каждой фаланге.

И Марина зашла домой абсолютно счастливая, чувствуя, как горят губы, которые всё ещё помнили его поцелуй на прощание. Нежный до глубины души, ласкающий, мягкий. Чувственный донельзя – им одним можно было прожить всю жизнь наперёд.

И губы растянула искренняя улыбка, приподняв краешки рта. Непроизвольно, Марина даже не успела проконтролировать это движение.

А затем в прихожую вышла мама. Будто бы такая же довольная, как и дочь. Подошла, чмокнула в щёку, а затем сделала небольшой шажок назад, облокачиваясь плечом о дверной косяк.

– А я купила нам билеты.

И опора под ногами резко пропала.

Сердце будто остановилось.

Марина, до этого расстёгивающая молнию на зимних ботинках, замерла. Медленно подняла голову, находя глазами улыбающееся родное лицо. Чувствуя, как закололо в носу. Пальцы так и застыли на «собачке», кажется, онемев.

А мама всё продолжала давить на воспалённый гнойник со спокойной размеренностью.

– На двадцать девятое число. В субботу я доделаю все дела на работе. Скорее всего, сильно задержусь. Как приду, соберём вещи, и в воскресенье рано утром у нас с тобой самолёт на Петербург.

И все надежды разом в пропасть. Марина ощущала, как каждая с огромной силой врезалась в самое дно, глубокое и тёмное, разбиваясь на тысячи мелких осколков. И создалось ощущение, что она шагала прямо по этому рассыпавшемуся крошеву стекла собственных желаний и чаяний голыми ногами.

Да что там, шагала. Окунулась целиком, по самую макушку.

И каждый маленький осколок оставлял рану на её живом теле. Впивался, проникал внутрь. Резал.

– Ладно, – шепнула она, расстёгивая всё-таки молнию до конца и снимая с ног обувь. Вешая пуховик в шкаф, кусая губы до боли. Надеясь, что та обязательно отрезвит её. А онемевший рот продолжал. – Я скажу ребятам. Завтра, после праздника.

Молчание. Пару секунд – и обнимающие ласковые тонкие руки. Марина неосознанно потёрлась о них, тяжело вздыхая. Благодаря этим движением за немую поддержку. Немую, но такую ощутимую.

И вдруг – чувства, настолько контрастирующие с тем, что она ощущала. Это едва не сбило с ног, и Марина распахнула глаза, хмурясь, потому что вместе с досадой она внезапно почувствовала жуткое облегчение, накрывшее с головой. Словно за спиной выросли крылья. Или словно тело стало легче в несколько десятков раз. Казалось, она могла без особого труда парить по воздуху, не касаясь ногами пола.

Точно.

Теперь, наконец, она всё знала точно. Теперь она могла поделиться этим с дорогими ей людьми, не водя их за нос, не обманывая ни их, ни себя саму. Не кидаясь из крайности в крайность – сказать или нет. Сейчас это была реальность, и она должна была предупредить их.