– Прости меня, – выдавил Дементьев. – Я так виноват перед тобой. Меньше всего на свете я хотел причинить боль тебе. Наоборот, я всегда хотел заботиться о тебе, хотел сделать тебя счастливой. Прости, что не смог.

– Я была с тобой счастлива. Просто потом… В общем, мы оба не справились.

Дементьев вскинул на нее удивленный взгляд. Почему оба?

– Я много думала, почему ты завел отношения на стороне…

– Не заводил я никаких отношений! – перебил ее Никита. – Тот раз… он был единственным… и случайным. До этого мы общались с ней только по работе. Никакого даже минимального флирта, ничего, честно… Мне что она, что Николай Сергеевич, что Славка…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ – Она тебе пришила пуговицу.

Дементьев нахмурился, пытаясь вспомнить, но если такое и было, то прошло мимо него.

– Не знаю… не помню… – пробормотал он, но тут же продолжил уже уверенно: – Честно, не помню. Но даже если и так, то это ничего не значило. Для меня.

– Ничего не значило, но тем не менее ты с ней переспал, – грустно подытожила Инна. – Ты поехал к ней после нашей ссоры.

– Нет, – мотнул он головой. – Я… я просто катался. Потом позвонили с работы, с поста охраны. Попросили приехать… она ключ не сдала. Я приехал, поднялся в наш отдел… ну, проверить, все ли там в порядке. На всякий случай. А там была Диана. Вся в слезах, в истерике. И я подбросил ее до дома, ночь же, ну и она в таком состоянии была… А потом…

– Всё, я не могу больше это слушать, – ее лицо болезненно исказилось.

– Прости… я только хотел сказать, что не было никаких отношений.

– Я поняла, – глухо произнесла Инна. – И знаешь, Никита, я не виню тебя. Уже не виню. Это раньше я думала: «Как ты мог?». А сейчас понимаю, что сама во многом была неправа. Нет чтобы с тобой поговорить по душам, я обижалась, ревновала, сама мучилась и тебя мучила… А ты…

Инна на секунду прервалась, сглотнула. Глаза ее блестели, словно она вот-вот заплачет. Но она вытерла подступившие слезы тыльной стороной руки. Сдержалась. Даже выдавила слабую улыбку затем и продолжила:

– А ты – очень хороший. Я знаю, что ты старался, что всё для нас делал. И я тебе очень благодарна. Правда. А за Митю… слов таких нет просто… За него я для тебя… что угодно… Во всем тебе помогу, если надо. Ты, Никита, всегда можешь на меня рассчитывать. Я всегда буду относиться к тебе с теплом и благодарностью… как к лучшему другу. Никогда не буду мешать тебе общаться с детьми. Приходи, когда хочешь. Но быть с тобой… жить с тобой как муж и жена я больше не смогу. Доверять тебе целиком и полностью, как раньше, уже не смогу. Я честно пыталась. Сама себя убеждала. Все эти дни. Ради Мити и Маши, да и ради себя тоже, но… – Инна покачала головой. – Прости.

Дементьев долго молчал. Все слова встали в горле тяжелым комом. Да и потом смог лишь выдавить:

– Тебе не за что извиняться.

Тяжелее всего было объясниться с Митей. Проснувшись утром, он первым делом кинулся искать отца и, не обнаружив его ни в гостиной, ни в родительской спальне, ни в ванной, спросил у Инны:

– А папа где?

Она смотрела в его круглые испуганные глазенки, и язык не поворачивался сказать: «Папа ушел».

Митя сам догадался:

– Ушел? Опять ушел?

И тут же уголки его губ поползли вниз, подбородок мелко задрожал, а на глазах выступили первые слезы. В эту минуту Инна себя ненавидела. Что же за мать она такая, терзалась она в мыслях. Свое эго выше интересов ребенка поставила. Да еще и после пережитой им такой ужасной травмы. Прямо-таки добила. Не могла, что ли, переступить через себя? Задавить внутри это свое сопротивление? И сама же понимала – не могла. Пыталась же. Честно пыталась. Но его измена действительно засела в ней намертво. И эта рана никак не заживала. Иногда ныла и саднила, тупо, почти уже привычно, иногда обжигала острой вспышкой боли, как вот вчера в ванной. И такой сильной, что терпеть невозможно. Да и по отношению к Никите это будет как-то неправильно, рассуждала Инна. Держать его на коротком поводке и не давать то, что ему нужно.

Только Мите всего этого не объяснишь. Да и отец для него – прямо идол. Митя и раньше его обожал, а после истории с Оксаной Викторовной и вовсе вознес на пьедестал. И все эти дни – почти две недели – что Никита жил здесь, они только зря обнадежили, раздразнили Митю. И теперь он никак не хотел понимать, почему папа опять не будет жить с ними. Ничего не желал слушать и так горько рыдал, что сердце кровью обливалось.

– Митенька, папа будет приходить очень часто. И мы так же будем куда-нибудь выезжать все вместе.

Но он в ответ лишь тряс головой, захлебываясь плачем. Маша, вряд ли понимая, что случилось, тоже поддерживала Митю криком. А Инна разрывалась. Качала Машу, пробовала успокоить сына. Тщетно. Митя не подпускал ее к себе, отказывался завтракать и обедать. Не просто отказывался, а протестовал, заявляя, что вообще больше никогда ничего не съест и умрет от голода. От всего этого хотелось самой уже выть в голос, но она, как могла, держалась, уговаривала, пыталась придумать хоть что-то, чем его отвлечь, порадовать.

Несколько раз звонила мать, но она не ответила. Столько лет… да что там – всю жизнь она терпела, принимая любые ее слова и поступки почти как должное. Позволяла себя подавлять, молча сносила оскорбления, приученная с раннего детства, что маме лучше знать. Мама – святое. Маме можно всё. А Инна обязана чтить, уважать и подчиняться.

Первый раз она пошла против матери только из-за Никиты. Потом, конечно, всю себя изъела за это: расстроила маму, не оправдала надежд, подвела. Хотя уже тогда чувство было двояким и противоречивым. Потому что о своем опрометчивом поступке Инна не жалела и была счастлива. Правда, счастье отдавало легкой горечью.

Когда мать сподобилась простить ее, Инна была искренне рада. Но на самом деле их отношения стали еще хуже, чем прежде, до размолвки. Мать не простила ее и всякий раз попрекала. «Я весь год по больницам из-за тебя! Сердце не выдержало такого удара» – патетично высказывала Алла Арнольдовна. Чувство вины оседало на душе тяжелым толстым слоем.

Отец потом проговорился, что мать, конечно, ездила поправить здоровье на курорт, но никаких сердечных приступов, никаких серьезных угроз у нее не было.

Никита тоже неоднократно ей говорил, что Алла Арнольдовна распоясалась и пора бы ее привести в чувство. Но Инна только негодовала в ответ: «Я в твои отношения с матерью не лезу, и ты в наши не вмешивайся. Пойми, это же моя мама, и я ее люблю, какая бы она ни была. И если ты меня любишь, то должен с этим считаться». Но это, наверное, были лишь давние установки, вбитые ей с пеленок. Ну или привычка. Потому что если бы это была искренняя дочерняя привязанность, то разве она бы исчезла в одну минуту? А она исчезла.

В то утро, когда мать орала из-за похищения Мити, в Инне будто что-то щелкнуло и отключилось. Тогда она еще этого не осознала, потому что все мысли были о сыне. А потом она не раз прислушивалась к себе – и ничего. Полное равнодушие к матери. Даже не обида, не злость, не разочарование, а пустота. Словно это абсолютно чужой человек.

Наверное, она и вправду плохая дочь, говорила себе Инна. Ведь это ненормально не любить мать. Это противоестественно. Но, думая о матери, она испытывала единственное желание – не видеть ее, не слышать, не встречаться. Может, это всё временно и потом пройдет. Но сейчас Инна не могла себя заставить даже просто поговорить с ней. Да и не вовремя мать названивала – ей с Митей бы совладать.

После обеда пришел Никита. Митя, все еще зареванный, кинулся к нему на шею.

– Папочка, ты пришел! Ты вернулся! Я тебя больше всех на свете люблю.

Обида ее кольнула, конечно, но Инна тут же себя одернула: нашла повод для ревности! Ребенок ведь просто в раздрае.

Потом Никита с Митей о чем-то долго разговаривали в детской. И после этого ужинали все вместе. И Митя ел, молча, с грустным лицом, но все же больше не заикался про свою голодовку.