От внезапной нежности защемило в груди. И что странно, это новое чувство потихоньку вытесняло ее боль, которая все это время не давала дышать. Нет, любовь к Дементьеву никуда не делась. Но если раньше это было похоже на мучительную болезнь, сводящую ее с ума, то сейчас больше напоминала тихую грусть.

Оксана взяла в деканате академический отпуск и уехала в родной поселок. Для малыша нужен покой, чистый воздух, здоровое питание, хороший сон. В прокуренной общаге ему вредно.

Мать на ее новость немного поохала-поахала: как же так?! Но стыдить не стала. Да и как она могла, если сама Оксану родила сразу после школы. Но припомнила, конечно, какие она планы строила. И что в итоге?

Оксана и правда рисовала для себя когда-то совсем другую жизнь.

Даже смешно теперь. Она так мечтала вырваться из поселка, где добрая половина жителей попросту спилась, а попала в общежитие, где ее окружали всё те же бесконечные гулянки. Думала, что выучится, получит красный диплом, найдет работу и кем-то станет, чего-то достигнет трудом и стараниями, и уж точно, не будет такой, как мать, которая нагуляла её по юности и осталась у разбитого корыта, без образования, без нормальной работы, без мужа. А в конце концов повторила ее судьбу.

Но почему-то особой горечи она не испытывала. Наоборот. Этот малыш заслонил для нее всё.

Оксана устроилась на полставки в школу, которую сама четыре года назад закончила с медалью. Может, там и шептались за спиной по поводу ее беременности, но в глаза никто ничего не говорил и не спрашивал.

Утром работала, и ей нравилось. К тому же дали ей второклашек. Они её слушались, называли по имени-отчеству, относились с уважением. Это было непривычно, но очень трогало. Некоторые родители приносили Оксане овощи с собственного огорода, соленья, варенья. Школьный учитель труда смастерил ей кроватку. А сама она вечерами вязала пинетки, шила кружевные распашонки и чепчики. А перед сном, наглаживая живот, бормотала всякие нежности, уверенная, что малыш ее слышит.

Наверное, это время было самым счастливым во всей ее жизни. Во всяком случае, когда позже, спустя годы, она задумывалась в минуты глухого отчаяния, было ли в ее жизни хорошее, то всегда вспоминала те несколько месяцев.

Вечером двадцать третьего февраля неожиданно отошли воды. На целый месяц раньше срока.

Отчим отвез Оксану на своем уазике в районный роддом. Мать не смогла поехать с ними – она сама ходила беременной и лишний раз трястись по колдобинам не рискнула. Но ободрила на прощание: «Не бойся, доча, восемь месяцев – это нормально. Сейчас даже шестимесячных выхаживают».

Всю дорогу Оксана переживала, что не доедут – отчим в честь праздника успел подпить и вел машину слишком лихо. Но добрались без происшествий.

В приемном отделении было тихо, спокойно и даже как-то сонливо. Лишь откуда-то издалека доносился приглушенный младенческий плач. Но как только Оксану осмотрели – сразу засуетились, забегали. Ей ничего не говорили, но она чувствовала – что-то не так. Что-то плохое происходит. Да и лица у всех – у акушерки, у медсестры и у молоденького ординатора – были напряженно-тревожные. Они обменивались малопонятными словами, а на ее робкие вопросы грубоватая акушерка лишь отмахивалась:

– Просто делай, что говорят!

Страх колотился в груди так, что она и сама вся дрожала. И каждую секунду молилась: лишь бы с ребенком все было хорошо.

Тянущая боль между тем быстро усиливалась. А к полуночи стала просто невыносимой, словно ее вилами кромсали изнутри. Передышки наступали все реже. Оксана искусала губы в кровь, сдерживая крики. В самый пик охватывало малодушие. Казалось, что терпеть уже нет сил, что хочется одного: чтобы эта дикая боль поскорее закончилась. И тут же она себя проклинала за минутную слабость и отчаянно бормотала, что готова терпеть что угодно, лишь бы с малышом все обошлось.

В пустом родильном зале стоял холод. Но Оксана ступала по ледяному кафелю в бахилах на босу ногу и ничего не чувствовала. Медсестра уже закрыла окна, но дыхание все еще слетало с губ облачками пара.

Лампы дневного света с мерцанием и гулом рассеивали бледно-голубоватый свет. Акушерский стол холодил тело сквозь тонкую, влажную от пота ткань рубашки. Но Оксана едва ли это замечала. Вообще всё происходящее казалось нереальным до жути.

Голоса, крики акушерки «Тужься!», собственные хриплые стоны слились в один протяжный гул. А потом всё закончилось…

Оксана не успела и взглянуть на ребенка, как его сразу же унесли.

– Он не плакал? – заметалась она. – Он не плакал? Я не слышала! Почему его забрали?

– Куда?! Лежи! – рявкнула старая акушерка, положив грелку со льдом. – В реанимацию мальчонку унесли.

Всю ту страшную Оксана терзалась в неведении: где её малыш, что с ним? Удалось узнать лишь то, что сам он не дышал. А утром заведующая отделением заглянула в палату и пригласила ее к себе.

– Ребенок-то был желанный? – спросила зачем-то.

От дурного предчувствия у Оксаны заломило в груди и острым спазмом свело горло. Не в силах вымолвить ни слова она торопливо закивала.

Заведующая ещё ничего не сказала, лишь посмотрела на нее с жалостью, а Оксана уже тихо, тоненько завыла.

– Нееет, – выдохнула со стоном. Затрясла головой. – Нет. Нет!

Всё, что было потом, она едва помнила. Обрывочные фрагменты перемешались как в сломанном калейдоскопе: ее истерика, крики, неизвестно откуда-то взявшиеся медсестры. Тогда ей точно что-то вкололи. Потому что затем навалилось тупое оцепенение.

Позже ей пытались объяснить, что ребенок родился нежизнеспособным, что никаких шансов не было, и никакой вины медперсонала тут нет.

– Судя по внешним аномалиям, у ребенка был фетальный алкогольный синдром… микроцефалия, недоразвитые челюсти, уплощение переносицы… Ну и пороки… сердце, легкие… – бубнил лечащий врач. – Это последствия, так называемого, пьяного зачатия. Даже если бы он выжил, то остался бы глубоким инвалидом до конца своих дней. Поэтому, раз уж решили завести ребенка, надо отказаться от спиртного. Заранее. Потому что есть риск, даже если употребляли не накануне, а за неделю, за две, за три… Минимум два месяца нельзя пить, чтобы избежать таких вот осложнений.

Глядя на ее апатичный вид, он, очевидно, решил, что она смирилась и успокоилась, а то и понимает, что вся вина на ней, оттого позволил себе небольшое, слегка пафосное назидание.

– Пьяное зачатие – это всегда лотерея, только цена проигрыша очень высока – здоровье или жизнь ребенка.

– Я вообще не пью, – бесцветным голосом на автомате отозвалась Оксана.

– А отец?

– Какой отец? – не поняла она.

– Ну, отец ребенка.

Оксана подняла на него глаза, пугающе пустые, и ничего не ответила.

– Вы ведь плановое УЗИ только два раза делали? – спросил врач. – Почему не сделали в третьем триместре? Оно бы показало…

– Не было возможности.

Ординатор тяжело вздохнул.

– Возможность есть всегда, – буркнул он себе под нос почти неслышно. – Было бы желание.

Из роддома ее перевели в гинекологию. Продержали неделю, а забирал её отчим. В этот раз он ехал осторожно, хмуро поглядывая на нее и не находя, что сказать. Спросил только:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ – Ты как?

Оксана пожала плечами и отвернулась к окну. После той истерики за все три дня она не проронила ни слезинки. Да и не хотелось плакать, вообще ничего не хотелось. Наверное, потому что плачут только живые, а она умерла, думала Оксана, равнодушно глядя на проплывающие мимо заснеженные поля. Душа ее умерла, одна пустая оболочка осталась. А разве оболочка способна чувствовать, страдать, плакать? Нет.

Однако, когда она вошла в дом, когда увидела в своей комнате отглаженные и бережно сложенные пеленки-распашонки, её буквально скрутило. Рухнув на колени возле детской кроватки, она разрыдалась в голос.