Стихла бомбежка, и взводные собрали солдат. Спешно уходили от переправы. Позади — вспышки разрывов, мерцание «светляков». Враг пытался любой ценой остановить подход советских подкреплений.

Это было уже под Сталинградом осенью сорок второго…

…Город горел. По ночам зарево можно было увидеть за многие десятки километров. Как только на землю опускались сумерки, зарево на севере заставляло тревожнее биться сердца.

Полк занял позиции у озера, носившего странное название — Цаца. Степь, ровная, как стол, неожиданно, почти без всякого перехода, сменялась зеркальной поверхностью воды. И края ее не было видно. Здесь, в межозерных дефиле, войска устояли, полк больше не отступал.

Сначала будто легче уже приходилось нести фронтовую службу. То ли враг устал, то ли привыкли к тяготам. Времени хватало выспаться, да и приварок прибавился. И это несмотря на то, что путей подвоза было очень мало — позади легла широкая замерзающая Волга. За нею степь, степь бездорожная, еще пустыннее, чем у озер.

Как-то по поручению командира Василию Батенко довелось уйти с передовой в тыл. Командный пункт помещался в просторном блиндаже на окраине хутора. Отдав донесение, не удержался и зашел-таки в мазанку — единственное уцелевшее на хуторе строение. Слишком заманчиво вился дымок над плоской крышей. Перед ним было настоящее жилье, какого он не видел много дней.

Мазанка была заполнена солдатами. Она могла в любую секунду оказаться под обстрелом, но, видно, уж очень сильно было желание побыть в тепле, в четырех стенах, так напоминавших о родном доме.

— Здоровеньки булы! — приветствовал с порога Батенко.

У двери неохотно потеснились. На полу, лицом к железной печурке, сквозь щели которой поблескивали веселые огоньки, сидели вплотную друг к другу солдаты. Слушали рассказчика, расположившегося за печкой.

— …Вот лег он этак у кусточка, а фрицы к берегу пошли, купаться, значит… — Рассказчик сделал большую паузу, потом испуганно произнес: — Василий! Ты?!

Расталкивая сидящих, к двери ринулся Ковширин — это был он.

— Да как же ты?.. Что же это такое! Жив?.. — захлебывался от удивления и восторга Ковширин, тиская Батенко. — Братцы, на него же похоронную писали, а он здесь, а? Вот это да!..

Солдаты сначала удивленно глядели на обнимающихся у порога, потом заговорили сразу несколько человек, вспоминая случаи, когда убитые вдруг оказывались на деле живыми.

— Счастье человеку — вторую жизнь живет, — вздохнул кто-то.

— Я же у тебя тогда документы забрал. Думали — мертвый, — объяснил Ковширин уже на улице. — Не хотелось, правда, верить, думал, потом, когда притихнет бой, вернуться, да тут отошли наши!..

— Ну, не тревожься, чего там. В бою всякое бывает.

— Документы майору Дубовику отдал.

Батенко представил себе свою хату, семью, особенно отчетливо сынишку, вздохнул. Подумал, что на Харьковщине сейчас хозяйничают немцы, и посуровел.

— А Дубовик где? — спросил он.

— Тоже здесь. В нашем полку начальником штаба. Неужели не знал?

Догадка пришла тут же.

— Послушай, а на переправе его не было? — остановился Батенко.

— Какой переправе?

Батенко рассказал об осенней ночи, которую провел на Дону, о показавшемся ему знакомом басе с металлическими нотками в голосе.

— Это тогда ты к нам с пополнением и попал?

— Да.

— Определенно там был и начальник штаба. А знаешь, он вспоминал как-то о тебе. Говорил, будто за Десну тебя представляли на большую награду.

— Ну уж! — усмехнулся в усы Батенко.

— Не говори. В газетах тогда писали, сколько ты один уложил фрицев, пока подоспели подрывники и взорвали мост.

— Что я! В окопчике сидел, да и ладно. Если кто и был там героем, так это напарник мой. Откуда-то таскал под страшным огнем пулеметные ленты и не побоялся, хотя много наших головы свои сложили.

Когда наговорились вдосталь, Ковширин спросил:

— Ты сейчас кем служишь?

— Гвардии рядовым, — опять усмехнулся Батенко. — Пулеметчиком, как и раньше.

— Переходи к нам в роту, а?

— Ну, это не так просто.

— Я майора увижу, поговорю. И он будет рад встрече.

— Батенковых много.

— Тебе, говорю, писал он представление! Сам мне опять рассказывал на днях. Узнает про тебя — найдет обязательно!

Подошли к ходу сообщения. Надо было расставаться.

На передовой — тишина. И так уже много дней. Солдаты нередко гадали: что это могло значить? Или противник готовился к новому рывку, накапливал силы — поэтому-то и к нашим последнее время тоже непрерывно подходили подкрепления, — или у врага не хватало резервов: их без остатка поглощал город. Оттуда, с севера, ветер по-прежнему круглые сутки доносил гул ожесточенного сражения.

Ноябрьская степь покрылась налетом снега. Поземка мела день и ночь. Однако нередко буйствовавший в этих краях ветер почти начисто сметал снег с земли. Тогда взору открывались в степи бурые плешины, покрытые редкими засохшими кустиками полыни.

А сегодня ветер стих, выглянуло солнце. Снег заблестел, заискрился. Но степь оставалась однообразной, неприютной.

Перед расставанием оба поглядели по сторонам и, наверное, подумали одно и то же.

— Далеко мы забрались от границы! — вздохнул Ковширин.

— Да и от Харькова не близко, — в тон ему ответил Батенко.

— А обратно до границы — уф!

Помолчали.

— Зато ученые теперь. Назад легче будет идти.

— Дойдем! — убежденно произнес Батенко. — И до границы, и до Берлина. Раньше не думал, не гадал. А теперь просто нужно там побывать. Не в гостях, конечно.

— Не в гостях, — согласился Ковширин. — Так я майору Дубовику скажу. Переведет тебя к нам. Идет?

— Хорошо. Встретимся, будет время.

Крепко пожали руки и разошлись, думая о скорой встрече. Но на утро пришло так давно ожидаемое и все же оказавшееся неожиданным наступление…

…Уже несколько суток разрешали вскрывать неприкосновенный запас: кухни остались далеко в тылу. Нынешним утром батальон догнал-таки войска, шедшие форсированным маршем. Но поступил новый приказ, и батальон, вместе с другими, спешно построился, двинулся строго на юг, откуда немецкие дивизии прорывались к войскам, окруженным под Сталинградом.

В пути встретили автомашины, и на них погрузилась часть батальона. Заметно было: командиры торопились. Нервное напряжение передалось и солдатам. Где-то срочно понадобилось хотя бы небольшое количество войск.

Рота развертывалась в боевой порядок с ходу. Она оказалась на берегу безымянной речонки, прорывшей себе глубокое русло в степи. Противника здесь пока не было.

Батенко принялся готовить себе ячейку на небольшой высотке. Мерзлую землю взять лопаткой было нелегко. Но он долбил и долбил, старательно и упорно.

Окопчик еще не был готов, когда с юга на большой скорости прошли несколько «тридцатьчетверок», развернулись и исчезли на правом фланге.

— Отошли наши танки. Либо разведка была, — сказал сосед Батенко Ахматов. — Теперь жди фрицев.

Пробежал вдоль стрелковых ячеек командир взвода, на ходу спросил Ахматова, достаточно ли патронов, поругал за слишком мелкую ячейку и исчез.

Первый снаряд на берегу речки разорвался оглушительно и звонко. Батенко вздрогнул и оглянулся на расползавшийся клуб дыма. «Началось!..» Плотнее прижался к земле.

Вслед за коротким артиллерийским налетом на правом фланге началась атака. Батенко с тревогой прислушивался к перемещающейся стрельбе. Что происходило там, за складкой местности, он не видел. Но знал, как это знали и все, что часть их батальона — только заслон, солдат мало, да и орудий, видимо, не густо. Где-то спешат главные силы. До их подхода на этой позиции предстояло держаться любой ценой.

Передали по цепи приказ. Почти все пэтээровцы покинули ячейки и отошли к пушкам. Вскоре на правый фланг подались разведчики. «Прорываются! — решил Батенко. — Последний резерв ушел!»

Ему представилась жиденькая, совсем редкая цепочка солдат, залегших на берегу речонки. Да, сил было явно маловато.