Все вроде бы указывало на то, что карьера Эспиридионы Сенды завершилась. Следующие два года она почти не выходила из дома, и вся жизнь ее сводилась к вышивке, прогулкам по саду, сочинению писем и чтению неисчислимых книг и газет.
Она (точнее, ее астральный двойник) покидала Фар-Рокавей только ради собраний ордена Нижайших мастеров Новой Аркадии, но в начале 1916 года и эти выходы прекратились. Братство давно уже дышало на ладан, а война окончательно его доконала.
С самого начала конфликта орден оказывал поддержку Франции, России, Англии и прочим странам Антанты, выступая против Германии и Австро-Венгерской империи. Однако один из Верховных мастеров, паша Хаяти Хассид, предал товарищей и тайком перешел под начало турецкого султана, безусловного сторонника кайзера Вильгельма II. Довольно долго он притворялся, будто охотно выполняет поручения Лавинии, но в действительности пользовался поездками по союзническим странам для сбора сведений в пользу врага.
Обман открылся, когда британские секретные службы задержали Хаяти Хассида в Мельбурне и обвинили в шпионаже в пользу Османской империи. Новость облетела весь мир, и, хотя судивший Хаяти Хассида военный трибунал оставил его на свободе за недостатком доказательств, Лавиния и Верховные мастера прибегли к строгим мерам. Турку, правда, не воткнули тринадцать булавок в язык, но лишили отличительного знака и навсегда изгнали из рядов братства[162].
Это был тяжелый удар для единства ордена, и за ним последовал другой: Драгулеску скончался от инфаркта — возможно, вследствие потрясения из-за предательства Хаяти Хассида. В довершение печальной картины, лилипуты, назначенные верхушкой на замену Драгулеску и Хассиду, наотрез отказались иметь дело с орденом даже после увещеваний Лавинии. Уговоры на них не действовали, да к тому же оба обладали весьма посредственными способностями к билокации, так что даже их астральных двойников было практически не привлечь к собраниям братства.
Из-за всех этих неприятностей орден распался. Семидесятипятилетняя Лавиния устала бороться. Ни один из оставшихся Верховных не оказывал ей требуемой поддержки: Магри, ее супруг, выказывал себя полным ничтожеством, а Чикиту братство никогда особо и не интересовало. На чрезвычайном собрании Великий магистр обратилась посредством оракула к Демиургу и спросила, не пора ли распустить орден. Верховное существо не удосужилось ответить, вдова Тома Большого Пальца пробормотала: «Молчание — знак согласия» — и торжественно объявила, что дни ордена Нижайших мастеров Новой Аркадии сочтены. Засим она сожгла «Книгу откровений» и развеяла пепел на все четыре стороны.
После нескольких веков борьбы против тупоумия людей «нормального» роста лилипуты и карлики умыли руки. Им не суждено было управлять планетой. Они более не считали грядущее своей ответственностью: пусть человечество само разбирается. Последняя война, в которой якобы цивилизованные страны губили свою молодежь, не оставляла сомнений: мир стал с ног на голову.
Лавиния умерла вскоре после победы Антанты, и супруг не замедлил последовать за ней[163], после чего Чикита осталась единственной живущей из бывших руководителей ордена. Но от него к тому времени оставались лишь воспоминания о странных ритуалах и неосуществленных грандиозных планах, и она благоразумно предпочла предать их забвению…
Чикита почти двадцать лет не видела Сару Бернар, но все время следила за ее похождениями. Она огорчилась, узнав, что в начале 1915 года актрисе ампутировали правую нижнюю конечность на несколько дюймов выше колена, и возмутилась предложению, которое осмелился сделать один делец из Сан-Франциско: он предложил Саре выкупить ногу за сто тысяч долларов, чтобы показывать на Панамско-Тихоокеанской международной выставке («Какую из двух?» — язвительно ответила Бернар, и всем ее поклонникам стало ясно, что с потерей ноги старая закалка и чувство юмора никуда не делись). Через пару недель после операции актриса уже устраивала вечера с декламацией стихов и собиралась в новое мировое турне. Европа воевала, и она решила начать с Северной Америки в надежде на скорое поражение кайзера и его союзников. В конце 1916 года она, прихватив терьера Бастера и коллекцию из двадцати пяти протезов, отправилась в Соединенные Штаты.
Американские газеты вовсю расхваливали ее и объявили, что, несмотря на почтенный семидесятипятилетний возраст и одноногость, она молода и полна сил, как никогда. Дабы подтвердить это мнение, Сара охотилась на крокодилов в луизианских «байю», посещала в униформе Красного Креста митинги и произносила пламенные речи, заканчивавшиеся неизменным: «Vive l'Amérique, vive les Alliés, vive la France!»[164], a во время одного выступления в Квебеке (почему-то именно там у нее всякий раз случались неприятности), не теряя достоинства, метнула обратно в нахального зрителя гнилой помидор.
Кроме того, словно остальных проявлений энергичности было мало, Бернар объявила, что намерена играть в водевилях. «Многие желающие видеть меня не располагают достаточными средствами, и я хочу дать им такую возможность, — отвечала она снобам, осудившим это решение. — Водевиль трогает людские массы». Чикита с трудом представляла себе, как это Сара Бернар станет выходить на одну и ту же сцену с певцами, танцовщицами, фокусниками, шпагоглотателями и дрессированными собачками, но, в конце концов, она уже привыкла к ее экстравагантным выходкам. От кумира чего угодно можно ожидать. Разве несколько лет назад в Далласе и Чикаго Сара не показывала «Даму с камелиями» в огромном цирковом шатре?
Но при всем благоговении, которое Чикита испытывала перед Бернар, она не поехала в Нью-Йорк, чтобы увидеть ее в роли невероятно юной Жанны д’Арк. «Само собой, я была бы рада с ней встретиться, — сказала она Рустике. — Но как подумаю о дороге, желание напрочь пропадает».
Ее пугала необходимость выбраться из уединения, подвергнуть уши испытанию уличным шумом и нырнуть в городскую толкотню. Она много месяцев просидела взаперти и обрела привычку к одиночеству. «Мир позабыл обо мне, и я отплачу ему той же монетой», — говаривала она. Не отданных жизни долгов у нее не оставалось, и сама она ничего от жизни не ждала. Жила будто по инерции, не обольщаясь и не надеясь на лучшее.
Это безволие и стремление скрыться от мира очень тревожили Рустику, единственную свидетельницу того, как некогда неукротимая Эспиридиона Сенда медленно чахнет. Как только предоставлялась возможность, она принималась с тоской поминать времена, когда они кочевали из города в город и публика дарила хозяйку овациями. Более того, преодолевая собственный такт и немногословие, она заводила разговор о бывших любовниках Чикиты, надеясь, что кровь в ее в жилах побежит веселее.
— Я вот тебя слушаю, и мне кажется, все это было с кем-то другим, — пренебрежительно вздыхала Чикита. — С тех пор прошла целая вечность! Замолкни уже, что толку ворошить воспоминания? Мое теперешнее спокойствие бесценно, и я никому не позволю его нарушать.
Рустика запальчиво возражала: это никакое не спокойствие, а самая настоящая смерть при жизни. «Мистер Криниган, может, и отдал богу душу, но вы-то живехонька, — ругалась она. — Ну распрощались вы с театрами да ярмарками. Это еще не значит, что нужно сводить себя в могилу». Чикита притворялась, что не слышит, и погружалась в вышивку и чтение. Она понимала, что Рустика права, но как вернуть израненной душе радость жизни? У нее не было воли даже попытаться разузнать это.
Но однажды в полдень ей пришлось-таки выйти из спячки. По Эмпайр-авеню подъехал лимузин, остановился возле ее бунгало, из него вышла стройная девушка и постучала в дверь. Рустика в кухне готовила обед и открыла только через пару минут.
— Здесь ли живет мисс Чикита? — спросила девушка с британским акцентом.
