Утром, прежде чем Сара Бернар отправилась в порт и погрузилась на «Ла-Шампань», тот же пароход, что привез ее в Нью-Йорк три месяца назад, Чикита с братом зашли проститься.

— Мадам, я не знаю, как благодарить вас за помощь, — сказала лилипутка.

— Могу подсказать, — ответила рыжая красавица, и кубинцы испуганно заморгали: вдруг ей взбрело забрать с собой Мундо? К счастью, обошлось. — А где та ваша странная рыбина? Она так необычна, что я хотела бы иметь ее среди своих питомцев.

Чикита сглотнула. Расстаться с Букой! Что за каприз? Она замешкалась, хотя Румальдо ткнул ее в спину, заставляя уступить. Но тут в ее груди словно бы забились два сердца. Это талисман давал понять: если она хочет добиться успеха, следует пожертвовать многим, в том числе и манхуари.

— Буду счастлива подарить вам Буку! — вздохнула Чикита наконец и попросила. — Только обещайте баловать его.

— Ну разумеется, petite, — заверила Сара. — Он прекрасно уживется с моими львами, тиграми, обезьянами, броненосцами и какаду. — И, присев на корточки, она расцеловала подругу в обе щеки.

Годы спустя Чикита узнала, что ее манхуари недолго прожил у Сары в Париже. Через несколько дней после приезда из Штатов актриса устроила ужин для близких друзей и захотела похвастать новым приобретением. Она намеревалась покормить рыбину куском печенки, но Бука вдруг выскочил из воды, вцепился в длинную тонкую кисть Бернар и едва не откусил ее целиком. Сара, не знавшая удержу как в любви, так и в ненависти, тут же приговорила его к изгнанию. Слуга получил приказ отнести манхуари на берег Сены и избавиться от этого fauve épouvantable[39]. Как тропическая рыба приспособилась к парижским зимам? Возможно, ответ кроется в речах мудрого Панчо де Химено: за миллионы лет Atractosteus tristoechus так привыкли уворачиваться от любых опасностей, что обрели чрезвычайную выносливость.

Месье Дюран, управляющий «Хоффман-хауса», обычно перекладывал на подчиненных обязанность организовать светские вечера в залах отеля, но Чикита внушала ему такую симпатию, что он лично и с превеликим тщанием занялся подготовкой ее первого шага в завоевании Нью-Йорка. Они с Чикитой и Румальдо обошли все имевшиеся залы, прикинули достоинства и недостатки каждого и сошлись на Мавританском. Он также помог выбрать цветы и вина, канапе и sucreries[40] для угощения приглашенных и даже дополнил список фамилиями нескольких выдающихся медиков и скульпторов — кто же еще выскажет авторитетное мнение о совершенном изящном теле Чикиты? Наконец, чтобы сеньорита могла спокойно репетировать, он распорядился перенести в их номер фортепиано «Стейнвей» из люкса Сары Бернар.

По мнению Дюрана, кто-то должен был произнести приветственные слова в начале soirée[41]. Но, s’il vous plaît[42], никаких длинных речей, которые лишь утомят публику и настроят на неверный лад. Четырех-пяти коротких, хорошо продуманных фраз вполне достаточно.

— Кому же, как не вам, и произносить их? — предложила Чикита.

В четверг, 23 июля 1896 года, незадолго до шести часов вечера управляющий спустился в зал и проверил, все ли в порядке. «Parfait»[43],— сказал он себе: лампы и зеркала сверкают; обитые зеленым кресла, диваны и стулья расставлены полукругом на аксминстерских коврах; маленький подиум в глубине зала выстлан красным бархатом и обрамлен кадками с пальмами и папоротниками; рядом с роялем — корзина орхидей; в вазонах белые розы; там и сям серебряные розетки с конфетами, а в кухне одетые в белое официанты ждут финальных аплодисментов, чтобы появиться с подносами, полными яств.

Несмотря на духоту, в тот вечер в «Хоффман-хаусе» собралось целое созвездие знаменитостей. Записки Сары явно пробудили любопытство импресарио. Прибыл, к примеру, Антонио Пастор, шестидесятилетний господин итальянского происхождения по прозвищу Отец Водевиля, который начал путь в шоу-бизнесе, еще не избавившись от молочных зубов, в Американском музее самого Барнума, где пел и танцевал. Конкуренты арендовали и строили все более просторные площадки, но он, первооткрыватель Лилиан Рассел и других звезд варьете, оставался верен своим трем старомодным залам, в особенности тому, что носил его имя и находился на Юнион-сквер. Он питал надежду, что Чикита окажется испанской танцовщицей вроде Карменситы или Прекрасной Отеро. В этом случае он нанял бы ее, не моргнув глазом.

Оскар Хаммерстайн, владелец «Гарлем-опера-хаус» и «Олимпии», нового зала на шесть тысяч мест, где пару месяцев назад Иветт Гильбер пленяла зрителей лукавыми chansons, высокомерно прошел к сцене и, ни на кого не глядя, занял кресло возле немецкой сопрано Лилли Леман-Калиш. Он поздравил певицу с прекрасной партией в «Тристане и Изольде» накануне вечером в «Метрополитен-опера» и пообещал на следующей неделе вновь нагрянуть на угол Бродвея и 39-й улицы, чтобы услышать ее в «Валькирии». Знакомые Хаммерстайна были осведомлены о его пристрастии к бельканто. Потому-то он так и пекся о качестве своих водевилей: доходы от легкого жанра позволяли устраивать оперные спектакли с доступными входными билетами.

Чарльз Фроман также клюнул на приманку Бернар, хотя не любил показываться на подобных вечерах. В грядущем сезоне на него будут работать больше семисот артистов, но это не помешает, буде он пожелает, нанять и эту самую Чикиту, которую они вот-вот увидят. «Да кто она, черт побери, такая?» — поинтересовался он у магната Джона Уонамейкера, хозяина универмагов в Филадельфии, только что открывшего свой первый магазин на Манхэттене, и его супруги. Трагическая актриса или комедиантка? В Европе он про такую никогда не слышал, но, вероятно, неспроста придирчивая Сара с восторгом ее нахваливает.

— Совсем скоро интрига вскроется, — озорно сказала миссис Уонамейкер и мельком глянула на часики, полускрытые кружевным рукавом ее платья. — Может, это новая Мод Адамс[44], и ей суждено сыграть главную роль в вашей следующей постановке?

Тут Фроман углядел среди приглашенных писателя Джеймса Мэтью Барри с женой, извинился перед Уонамейкерами и пошел поздороваться. Вот дьявол! И как этот худосочный твердолобый шотландец умудрился заполучить такую красавицу?

Четвертым импресарио в Мавританском зале оказался Фредерик Фримен Проктор (всем известный как Ф. Ф. Проктор). Его коллеги предпочли не приветствовать друг друга, но хозяин недавно открывшегося «Дворца удовольствий» подошел к каждому и пожелал успехов в осеннем сезоне. «Конкуренция конкуренцией, а хорошие манеры никто не отменял», — гласил девиз Проктора. Ему, как и всем, было страшно любопытно, кто эта собравшая их актриса, и он тщетно пытался выведать хоть что-то у управляющего отелем. Конечно, Пастор, Хаммерстайн и Фроман не так сильно нуждаются в новых именах, как он, ведь его театры открыты с полудня до полуночи. Чтобы заполнить двенадцать часов водевиля кряду, прерываемых лишь краткими интермедиями, требуется целая армия певцов, танцоров, акробатов, иллюзионистов и дрессированных зверей. «После завтрака отправляйся к Проктору. После Проктора отправляйся спать» — такой у него был рекламный слоган.

У четырех столь разных господ имелось, однако, немало общего. Все они вышли из низов и благодаря упорству и финансовому чутью добились ошеломительных успехов. Театр был для них не только бизнесом, но и страстью, своего рода опиумом, без которого жизнь теряла смысл. Несмотря на подогреваемое ради рекламы соперничество и размолвки, все четверо были связаны крепкими и давними узами. Проктор в юности выступал в водевиле у Пастора, подвизался как эквилибрист и выходил на сцену в тесном трико телесного цвета. А когда Фроман собрал первую труппу, уже Проктор сдал ему «Театр на 23-й улице», где и прогремели его «Сельская ярмарка» и «Шенандоа». Весь город знал, что Хаммерстайн и Пастор пользуются благосклонностью одной и той же дублинской вдовушки, вдвоем оплачивают ей квартиру в Осборне и навещают по очереди. Что доказывает: при желании евреи, итальянцы и ирландцы могут легко наплевать на свои распри и мирно уживаться.