Свитблад пропустил это замечание мимо ушей.

— Надеюсь, ради вашего же блага, что на сей раз вы ничего не утаили, — сказал он. — Не хотел бы, чтобы с вами случилось несчастье.

— Если бы мне хотели навредить, навредили бы в ночь похищения, — ответила Чикита и поднесла руку к горлу. — К тому же теперь талисман не у меня.

— Не у вас. Но теперь вам известно многое, чего в ту ночь вы не знали, и остерегайтесь болтать — а то как бы и вам не утыкали язычок булавками! — пробурчал детектив. Чикита не нашлась что ответить. Свитблад поднялся на ноги. — Отдыхайте, — сказал он и посмотрел на часы. — Вам скоро снова на сцену.

— Вы не останетесь на выступление? — сама не зная почему, задала Чикита глупый вопрос.

— Я бы с радостью, но не могу. У меня назначена встреча кое с кем по этому делу.

Состоялась ли эта встреча? И поведал ли собеседник Свитбладу нечто важное? Чиките не суждено было узнать. Через несколько дней Мундо показал ей номер «Джорнал» с краткой заметкой о гибели детектива Джеймса Свитблада. Он шел мимо стройки, и ему на голову свалилась стальная балка. Эспиридиона Сенда не вполне разделяла мнение газетчика о «несчастном случае», но послала венок на похороны и анонимно пожертвовала некоторую сумму денег вдове и сиротам покойного.

— К чему такая щедрость? — проворчал Криниган в постели. — Я понимаю — если бы он еще вернул амулет.

Чикита чуть не попросила его выяснить, осматривали ли при вскрытии язык Свитблада, но вовремя прикусила свой собственный.

Хоть режь меня, но эта глава у меня совершенно выветрилась из головы. Если память не изменяет, Чикита еще только раз упоминала о похищении амулета и смерти детективов — мол, больше она не получала известий об этих двух событиях. А вот другое отчетливо помню: письмо, которое Эстрада Пальма и прочие члены Кубинской хунты прислали ей после премьеры во «Дворце удовольствий». Оно было написано со всем уважением, но от похвал авторы воздерживались, скорее, давали понять, что разочарованы спектаклем. Даже просили внести изменения. К примеру, им не понравилось, что Проктор ошибочно поставил Масео во главе кубинских войск, в то время как в действительности главнокомандующим был Максимо Гомес.

Но хуже всего, по их мнению, было то, что роль героя отводилась Дяде Сэму. Будто кубинцы не способны сами победить испанскую армию, и лишь вмешательство янки принесет им свободу. Плачевная мысль, оказывающая скверное влияние на революцию! Кубинская хунта стремится, чтобы Соединенные Штаты признали право кубинцев на независимость, а не посылали свои войска на чужую войну. В конце письма Чикиту просили проявить себя истиной патриоткой и изменить водевиль так, чтобы кубинцы в нем побеждали без чьей-либо помощи.

Это, естественно, привело ее в бешенство. Она швырнула письмо в мусорную корзину и не подумала отвечать. «Ну почему, почему люди так близоруки и от всего воротят нос? — воззвала она к Рустике и Сехисмундо. — Они ведь придираются к мелочам, но пропускают главное: после каждого выступления зрители аплодируют до упаду и требуют свободы многострадальной Кубе». Кого волнует, что кубинцы побеждают при помощи Дяди Сэма, если публика вываливает из театра, горя желанием поддержать независимость Кубы?

Точно утверждать не могу, но сдается мне, посмотреть на Чикиту во «Дворец удовольствий» стекались в основном голубые. Ну, ты понял, — извращенцы. Это я к тому, что в пору моего пребывания в Фар-Рокавей я имел возможность убедиться: содомитов к ней тянуло как магнитом.

Сразу скажу: я ничегошеньки против педиков не имею. Когда я работал корректором в «Боэмии», у меня было много таких коллег, и мы никогда не ссорились. Иногда они, конечно, устраивали драмы и, так сказать, распушали перышки, но мне-то что? Есть пословица: «Всякий волен сделать из своей задницы барабан и искать, кто на нем лучше сыграет». Никто не имеет права лезть в личную жизнь людей. Жаль, не все с этим согласны. Был у меня дядя (не из Тампы, другой), так у того прямо была аллергия на голубых. Терпеть их не мог. Когда мы были маленькие, вечно советовал нам с двоюродными братьями: «Никого не допускайте до своей жопы, потому как, может статься, вы с одного раза к этому пристраститесь, и вся жизнь под откос пойдет». Странный совет, если вдуматься. По счастью, до сегодняшнего дня я ни разу не хотел даже потрогать другого мужика и в моем-то возрасте уже вряд ли захочу. Но кабы такое пришло мне в голову, в Фар-Рокавей это было бы проще простого, потому что Чикита дважды в месяц устраивала приемы, и девяносто девять процентов тех, кто туда ходил, хромали на голубую ногу.

На этих «салонах», как она их величала, Чикита рассказывала про свои лучшие деньки, про страны, где она побывала, и про знаменитостей, среди которых ей довелось вращаться. Скажем, она всегда упоминала, что в Лондоне подружилась с писателем Уолтером Де Ла Маром и уговаривала его написать роман с главной героиней-лилипуткой. Якобы несколько лет спустя Де Ла Мар прислал ей роман, но она не смогла одолеть и первых десяти страниц, до того занудной оказалась книга. Голубые делали такие лица, будто были прекрасно знакомы с творчеством Уолтера Де Ла Мара, хотя, могу побожиться, ни один из них и слыхом о нем не слыхивал. Как и я. Это уж потом в Гаване мне попалась его книга про лилипутку. Неплохая, кстати, книга.

«Мальчики», все как один тощенькие, белобрысые и бледные, с цветками в петлицах и яркими платками на шеях, завороженно слушали Чикиту, отвешивали ей комплименты и смеялись ее остротам. Она, конечно, не желала признаваться, но в глубине души тосковала по зрителям. В такие вечера она на глазах молодела, приходила в страшное возбуждение и, не замечая осуждающих взглядов Рустики, принималась доставать из сундуков шелковые и кашемировые платья, накидки из куницы, горностаевые боа и зеленые муфты из обезьяньего меха, атласные туфельки, расшитые полудрагоценными камнями, страусовый веер Лилли Леман-Калиш и целые пачки фотографий и газетных вырезок.

Под конец, после долгих упрашиваний, она а капелла исполняла какую-нибудь из своих любимых вещиц, почти всегда «Голубку», а «мальчики» хлопали и улюлюкали. Чикита утверждала, будто это она сделала «Голубку» столь популярной в Штатах. Но это неправда. Еще до ее водевиля во «Дворце удовольствий» эту хабанеру в Нью-Йорке пела Прекрасная Отеро. И вот поди ж ты — я вспомнил! Как раз в этой главе Чикита рассказывала, как познакомилась с Прекрасной Отеро. Но об этом потом, а то ты еще запутаешься.

Когда Чикита заканчивала петь, гости от нее отвлекались. Они всегда притаскивали с собой модные пластинки и заводили граммофон на полную громкость. В ту пору был бешено популярен Лу Голд и его оркестр, и все пели и танцевали под фокстрот «You’re the Cream in My Coffee»[69]. Иногда они втягивали и Чикиту, но обычно она благодушно наблюдала за ними из кресла. И меня поначалу тоже завлекали в свои игрища. Строили мне глазки и кокетничали, словно я Джон Гилберт или Дуглас Фэрбенкс-младший, но я никогда не поддавался и в конце концов им наскучил.

А вот Рустику чуть ли не удар хватал всякий раз, как начинались танцы. Она скрепя сердце плелась в кухню и выносила подносы с канапе, со сластями и огромные кружки этого пойла, которое американцы почитают за кофе. «Мальчики», числом обыкновенно шесть или семь, иногда больше, набрасывались на еду и в мгновение ока сметали все дочиста. Я задавался вопросом: что их так манит в Фар-Рокавей? Общество Чикиты или возможность набить животы? Голодные были годы, чего уж там.

На «салонах» присутствовал и один господин по фамилии Колтай, старый-престарый. Он здорово выделялся из всего этого сборища. Вел себя сдержанно, не размахивал руками, будто дирижер, не клал жеманно ногу на ногу, а когда остальные начинали спорить, кто красивее — Рамон Новарро или покойный Валентино, — оставлял свое мнение при себе. Поэтому я решил, что господин Колтай не голубой. Тогда я еще считал, что они непременно манерные. Но со временем понял, как сильно ошибался: зачастую самые мужиковатые мужики оказываются теми еще пидорами. Так что, если поразмыслить, старикан вполне мог быть таким же, как «мальчики».