И тогда Чиките явились тревожные видения. Они походили на вспышки молний, и ей почти не удавалось их уловить. Корабли в открытом море. Здания, задевающие облака. Переполненные театры. Острые сабли, отрубающие носы. Языки, утыканные булавками. Мамби и ковбои. Великаны, женщины с длинными окладистыми бородами, люди-скелеты и десятки, сотни лилипутов и карликов. И она сама, подчас веселая, сказочно прекрасная, в элегантных платьях и драгоценностях, подчас стареющая, печальная и разочарованная. То в кибитках, то во дворцах, но и в куда более странных местах: вот она заключена в плен внутри часов, вот скачет верхом на манхуари Буке, вот в сполохах пожара… Сколько это длилось? Секунды, минуты? Она так и не поняла. Постепенно видения становились все туманнее, сменялись все стремительнее, она совсем запуталась и сжала виски руками.

И вдруг все прекратилось. Амулет перестал мерцать. Надписи больше не двигались. Биение замедлилось и почти не чувствовалось. Когда оно стихло, Чикита вздохнула и попросила Рустику отнести ее в постель. Было холодно, она устала, хотела спать, а запах жасмина пьянил вовсе не так пленительно. Может, величие и не знает размеров, по утверждению Великолепной Сары, но в эту минуту Чикита, как никогда, чувствовала себя крошечной, беспомощной и заблудшей.

Слава богу, следующая глава потерялась, потому что это был сущий бред, уж поверь.

Когда Чикита начала диктовать, я некоторое время глубоко вздыхал и покорно стучал по клавишам, хотя меня сразу покоробила эта сентиментальная размазня. Но потом не выдержал и изложил ей свое мнение. Она, разумеется, оскорбилась, и мы довольно сильно повздорили. В конце концов я умыл руки и позволил ей плести что вздумается.

А капризная штука память, верно? Завалящая была глава, а запомнил я ее прекрасно. Само собой, я тебя не стану мучить подробным пересказом. К садизму склонности никогда не имел. Тебе же что надо? Заполнить пробел и все. В общих чертах знать, что у них там произошло.

Ну так вот. Кучу страниц Чикита посвящала тому, как в 1894 году, за год до начала второй войны за независимость, ее семья стала разваливаться. Она слащаво распространялась, какие у нее были дружные родители и как великолепно ладили между собой все Сенда. Сильно приукрашивала свое детство и юность, все-то у нее представало в розовом свете. Но, когда я годы спустя вернулся в Матансас и стал разузнавать у людей, знакомых с этой семьей и их дрязгами, всплыла та еще грязь. Например, родители Чикиты вовсе не были идеальной парой, какой она старалась их вывести.

Когда-то они и вправду любили друг друга, но со временем разругались в пух и прах. На людях вели себя как благообразные супруги, но за закрытыми дверями дома почти не разговаривали. Да, я сказал «дом», а не «особняк». Я ведь не поленился взглянуть на него собственными глазами и понял, что не так уж он велик. Однако, возвращаясь к родителям: одна сеньора, чьего имени упоминать не стану, рассказала мне, что их ссоры начались, когда Сирения получила анонимное письмо с сообщением, что у Игнасио есть любовница. Чтобы развеять сомнения, она велела Минге следить за мужем и таким образом убедилась, что он ей в самом деле изменяет.

Казалось бы, что такого? Ну, сходит мужчина налево время от времени — ни одна жена не станет из-за этого слишком переживать. Но Сирения навела справки и узнала, что у мужа не просто интрижка: он поселил любовницу в отдельном доме в квартале Версаль и даже служанку ей нанял.

В те времена женщины имели привычку к терпению и в таких случаях страдали молча ради будущего детей, святости брака, семейной чести и тому подобной белиберды. Если бы любовница оказалась белой, может, Сирения и проглотила бы горькую пилюлю и покорно ждала, пока у Игнасио не перестанет свербеть в одном месте. Оступись он с китаянкой — и то поняла бы и простила: тогда ходили слухи, будто у уроженок Поднебесной щелка на пипке располагается не вертикально, как положено, а горизонтально, а перед такой диковинкой разве устоит мужчина? Но, узнав, какого цвета ее соперница, Сирения взбесилась. Донья Лола и все ее дети были отъявленные расисты, просто филиал ку-клукс-клана в Матансасе, и Сирении, вероятно, нелегко было принять новость, что ее муженек, как и свекор, любит чего почернее. Возлюбленной Игнасио оказалась темная мулатка с буйными космами и грубыми чертами лица, но с божественной фигурой. Звали ее Каталина Сьенфуэгос, и она веревки вила из доктора Сенды.

Однажды, когда он гостил у Каталины в Версале, Сирения ворвалась в ее домик, словно смерч, и застала их в постели. Она выхватила из сумочки револьвер и в слепой ярости стала палить по любовникам. К счастью, меткостью она не отличалась, и ни одна пуля не попала в цель. Игнасио пытался ее утихомирить, но куда там! Сирения вне себя принялась топтать и драть платья Каталины и бить тонкий фарфор. Каталина, разумеется, в долгу не осталась. Оправившись от испуга, она вцепилась Сирении в волосы, и они пошли пинать друг дружку, царапаться, плеваться, вопить, словно кошки, и ругаться последними словами. Соседи вызвали полицию, та споро явилась; словом, этот прискорбный случай стал известен всему Матансасу.

Сеньора, которая мне про это рассказала, не могла утверждать наверняка, знала ли об интрижке отца Чикита. Так или иначе, все дети к тому времени подросли и, надо думать, заметили, что родители друг с другом не разговаривают. Игнасио еще пару месяцев наслаждался обществом Каталины Сьенфуэгос, а потом она бросила его ради испанца-военного. Это была не мулатка, а сущий пожар, и судя по тому, как мужики по ней с ума сходили, из ста огней в ее фамилии — если ты заметил, «сьен фуэгос» это и есть «сто огней» — девяносто девять горели у нее между ног. Когда Игнасио понял, что ни мольбами, ни подарками любовницу не вернуть, он решил помириться с Сиренией, но та его не простила. И напрасно падре Сирило выступал посредником, увещевал Сирению, мол, Иисус еще и не такое прощал, и обвинял ее в гордыне — всё без толку.

Тогда-то мать Чикиты, слывшая до сих пор трезвенницей, заимела пристрастие к спиртному. Игнасио запретил слугам покупать ей выпивку и разбивал найденные дома бутылки, но Сирения умудрялась раздобыть еще. Я думаю, она пила не столько чтобы забыться, сколько чтобы отомстить мужу. Что ни день они устраивали скандалы, и настало время, когда Сирения бо́льшую часть суток отсыпалась с похмелья, напрочь забросив домашние дела, и всем приходилось заниматься Минге.

Наслушавшись про грехи Игнасио, дети росли в убеждении, будто отец — донжуан, а мать — жертва его похоти, мученица. Отца они уважали, но не любили. Все, кроме Чикиты. Ее Сирения так и не смогла настроить против Игнасио. Имей в виду: это не я сам выдумал, а узнал из первых рук в Матансасе от кое-кого, кто был вхож в эту семью. Так уж и быть, выдам тебе ее имя. Все равно она наверняка давно померла. Это Бландина, двоюродная сестра Чикиты.

Ах, прости, я ведь собирался рассказать, про что была четвертая глава, а сам завел совсем про другое. Если опять собьюсь, ты меня обрывай, не стесняйся. Нас, стариков, заносит иногда. Но ты не волнуйся, сейчас все изложу.

После рассусоливаний про то, какая расчудесная и сплоченная была у нее семья, Чикита наконец приступала к делу и писала, что первым из дома уехал Хувеналь, один из близнецов.

Он унаследовал от отца любовь к медицине и с детства обожал вспарывать скальпелем брюшки ящерицам и лягушкам. По мнению Чикиты, он так поступал не со зла, а из научного любопытства — хотел узнать, как они устроены изнутри. В общем, когда пришла пора поступать в университет, Игнасио решил отправить сына в Париж, где давали лучшее медицинское образование. Политические взгляды юноши тоже способствовали желанию отца услать его подальше. Как многие молодые люди, Хувеналь считал, что родина должна обрести независимость. Полвека назад главные испанские колонии освободились, и пора бы Кубе последовать их примеру. Остров напоминал пороховую бочку, любой искры достало бы для ужасающего взрыва, и Игнасио счел, что разумнее всего удалить сына от неминуемой войны.