Что за темень, Пречистая Дева, и что за холод! В Матансасе стоял мороз. Никогда мне не было так зябко, как в ту ночь. Капитан лаял, но я его нигде не видела. Наконец он появился прямо рядом со мной, и я чуть концы не отдала со страху. Глянул на меня довольно, а потом сделал такое, чего я век не забуду, до сих пор мурашки по коже. Мягко ухватил зубами подол моего платья и стал пятиться и тянуть меня за собой, как бы приглашая куда-то.

Меня сковал ужас, но я собралась с последними силами и вытащила из-за пазухи бутылочку святой воды. Перед сном я, как велел конго, опустила в воду горошину перца, щепоть кладбищенской земли, мышиный коготь и перо молодой совы. Этим снадобьем я окропила Капитана и трижды сотворила над ним крестное знамение. Господь Всемогущий! Тут-то я поняла, что эта тварь являлась вовсе не из рая и не от престола Святой Девы, как мы с доньей Рамонитой полагали. Наивные дурочки. Капитан исходил из самого ада. Это Люцифер посылал его толкать на грех невинных людей. Белая шерсть мгновенно потемнела, стала чернее самых черных мыслей, а глаза загорелись красным, как тлеющие угли. Капитан стал на задние лапы и принялся яростно колотить меня передними. — Тут старуха примолкла, отодвинула ворот рубахи и показала детям два тонких шрама над грудью. — Прежде чем пропасть, он с усмешкой зыркнул на меня и угрожающе завыл. Вой долго отдавался эхом на пустой улице. В воздухе разлилась гнилостная вонь. Я так пропахла, что целый месяц не могла от нее избавиться, сколько бы ни мылась и ни терлась душистым мылом, которое мне дала жена портного.

Минга закрыла глаза и молчала, пока Пальмира не осмелилась спросить упавшим голосом:

— И больше он не возвращался?

— Нет, с тех пор я его не видала, — отвечала старуха и, мрачно глядя на детей, мстительно добавила: — Но кто знает? Может, в этот самый миг Капитан губит какую-нибудь христианскую душу.

Снова раздался вой, на сей раз совсем близко от ворот. Все как по команде встали, обменялись скупыми пожеланиями доброй ночи и разошлись.

Ночью Чикита проснулась. Она вертелась в постели и, как только начинала засыпать, видела острые зубы и полыхающие зенки пса доньи Рамониты. В неверном свете свечи она заметила, что Рустика на койке, поставленной близ ее кроватки, тоже не может глаз сомкнуть.

— Боишься, пес за тобой придет? — спросила она.

— Ага, — призналась Рустика.

Обе навострили уши, пытаясь уловить какой-нибудь странный шум, но услышали только стрекотание сверчков.

— Вы тоже боитесь? — прошептала Рустика.

— Не особо, — солгала Чикита. — Меня талисман великого князя Алексея защищает от всякого зла. — И она приподняла золотой шарик на шее.

— Так уж и от всякого? — усомнилась Рустика. — И от самого дьявола?

— Само собой, — ответила лилипутка. — А если и ты хочешь оставаться под его защитой, постарайся никогда не разлучаться со мной.

Та поездка, случившаяся на десятый год войны против Испании, стала последней и завершилась ужасающим образом. Ночью накануне возвращения в Матансас повстанцы ворвались в поместье, собрали белых и негров под сейбой, произнесли речь о необходимости всем пожертвовать ради независимости Кубы и подпалили завод, хозяйский дом, рабский барак и тростниковые поля.

Сообразив, что бо́льшая часть рабов тут же переметнулись на сторону мамби, Бенигно Сенда вроде как лишился рассудка и, отпихнув сына и Пальмиру, которые старались его удержать, кинулся напролом сквозь языки пламени и тучи пепла. «Неблагодарные! Сатанинские отродья! — завывал он. — Так-то вы кусаете руку, что вас кормит!» Чикита запомнила, каким видела деда в последний раз: он нелепо отплясывал и распевал в клубах дыма, покрытый копотью с головы до ног. Мамби, вероятно, приняли его за неупокоенный призрак, потому что ни один не взял на себя труд обезглавить несчастного.

Как только рассвело, Игнасио начал искать отца среди искореженных железяк от мельницы, в бороздах спаленных полей и в ближайших горах, но не нашел. Через несколько часов, поняв, что жена, дети и неразбежавшиеся рабы умирают от голода и жажды, он принял решение вернуться в Матансас. Если дон Бенигно жив, он не замедлит к ним присоединиться. В противном случае Игнасио выставит на продажу землю и оставшихся негров. Большинство их находилось в преклонном возрасте, и за них никто бы много не дал, но Игнасио надеялся выручить кругленькую сумму за Пальмиру и ее потомство.

Однако бывшая домоправительница после пожара повела себе подчеркнуто высокомерно, отказалась следовать за семейством Сенда и довела до их сведения, что она со своими мулатиками уже год как свободна. Так и значилось в бумаге, подписанной хозяином Ла-Маруки и спасенной Пальмирой из бушующего огня.

Игнасио просмотрел бумагу, которой негритянка трясла у него перед носом, признал почерк отца и сказал, что они могут отправляться, куда им вздумается. Только одна просьба: он знать больше ничего не желает ни о ней, ни об ее отпрысках.

— В их жилах — ваша кровь, они могут звать вас братом! — воинственно прокричала им вслед Пальмира, уперев руки в боки, когда Сенда двинулись в обратный путь.

Происшествие заинтриговало Чикиту. Значит, Микаэло и остальные мулатики — ее дядья и тетки? Она хотела было разузнать у отца подробности, но вид у того был такой гневный, что она передумала.

Исчезновение дона Бенигно породило множество слухов в Матансасе. Кто-то утверждал, что старик выжил в огненном пекле и теперь с помутившимся рассудком бродил по усадьбам и выпрашивал подаяние. Кто-то придерживался другого мнения: помещик укрылся в далеком селении, поскольку не мог перенести вынужденной позорной нищеты. Также ходили слухи, будто мамби держат его пленным в партизанском лагере. И нельзя было исключать, что Пальмира нашла его останки и схоронила в тайном месте, дабы доказать, что она и ее ублюдки ему дороже, чем белая семья.

Чикиту в ее двадцати шести дюймах больше всего тяготил не угол зрения, под которым она вынуждена была созерцать мир. Угол, открывавший ей сперва нечищенные ботинки с худыми подошвами, а уж после — блузку и драгоценную сапфировую брошь или исцарапанные пыльные ножки обеденного стола вместо вышитой скатерти и сервиза севрского фарфора. Было нечто унизительное и, без сомнения, несправедливое в том, что она всегда находилась ближе к муравейникам, чем к птичьим гнездам, и поневоле мирилась с этой разочаровывающей точкой обзора, если кто-то не вызывался поднять ее на стул или взять на руки. Но было и кое-что похуже.

Больше всего тяготила ее даже не оскорбительная скорость, с которой тянулись и тянулись вверх те, кто некогда был с ней одного роста. И не удивленные либо жалобные взгляды, жалящие, как булавки, и не смущение видевших ее впервые, тщетно пытавшихся скрыть изумление. Все это можно было, собрав волю в кулак, вынести.

Страшнее и больнее всего было то, что иногда с ней обращались так, будто она была обделена не только ростом, но и умом. Считали, что ее мозг по причине малости плохо работает. Это заблуждение доводило ее до бешенства — оно и понятно, если учесть, что с юных лет Чикита выказывала незаурядный ум.

В три года она начала различать буквы и однажды поразила родителей чтением заголовков в газете. С того дня она от корки до корки прочитывала всю печатную продукцию, какая попадалась, — от номеров детского журнала «Попугайчик» до альманахов с жизнеописаниями святых из бабушкиной коллекции.

Сенда и подумать не могли о том, чтобы записать дочь в школу Святой Риты для благородных девиц на потеху зевакам и сплетницам, и наняли домашнюю наставницу. Кроме того, Сирения давала ей уроки рисования и вышивания, а доктор в свободное время обучал ее французскому, на котором Чикита вскоре выучилась свободно говорить и писать.