— Да, — ответила служанка, смерила ее взглядом и вытерла руки о передник. — What do you want?[165]

Вместо ответа незнакомка обернулась к автомобилю и победно воскликнула: «Нашлась!»

Мгновение спустя статная дама, опираясь на трость и руку секретарши, вылезла из лимузина и, прихрамывая, однако держа осанку, прошествовала ко входу. На ней было бархатное платье couleur bouton de rose[166] с высоким воротником и огромными карманами, серый жакет, напоминавший военный китель, и парижская шляпа en avant[167], из тех, что вошли в моду во время войны.

— Сеньорита, бегите бегом сюда! — завопила Рустика, не веря своим глазам. — К вам сеньора Бернар приехала!

— Мы чуть не умерли, пока тебя разыскали, та petite, — с порога упрекнула Сара хозяйку дома. — Как ты умудрилась забраться в такую глушь?

Чикита указала ей на кресло, и Сара рухнула в него. Лилипутка пристально рассматривала старую знакомую. В свои семьдесят с гаком, лишившись ноги и набрав несколько фунтов, Божественная по-прежнему пленяла индивидуальностью и темпераментом. Говоря, она ярко жестикулировала, сверкала глазами и потрясала рыжими, как прежде, кудрями. И все же, когда первый восторг отступил, Чикита заметила, что годы не пощадили гостью. Сара оставалась молода душой, но тело являло безусловные признаки разрушения.

Чикита полюбопытствовала, кто ей нашептал об убежище в Фар-Рокавей, и Божественная беззаботно махнула рукой.

— Я никогда не выдаю своих лазутчиков, — заявила она. — Но эта особа не преувеличила, заметив, что живешь ты у черта на рогах.

По обычаю, она завладела словом и, располагая вниманием Чикиты и секретарши-англичанки (Рустике, как ни грустно, пришлось вернуться в кухню к кипящим кастрюлям), завела длинный монолог о самых разных делах: начиная с решения впервые в жизни сыграть в пьесе на английском и заканчивая непоколебимой уверенностью в скором поражении Германии, сулящем ей возможность вернуться на родину.

Пока она разглагольствовала, с кухни начали доноситься восхитительные запахи. Ноздри Божественной затрепетали и, оборвав на полуслове характеристику игры Этель Берримор в «Даме с камелиями», она призналась хозяйке, что умирает от голода и не прочь отведать этой вкуснятины — что бы там ни было, — которую сейчас готовят.

Через несколько минут Бернар, секретарша и Чикита уже восседали за столом, и француженка с завидным аппетитом разделывалась с полной тарелкой кукурузной каши с жареной свининой.

— Ну, — вдруг заговорила она и пытливо взглянула на Чикиту, — а где же ты выступаешь теперь?

Чикита едва слышно пролепетала, что вот уже два года не работает. Сара сразу же помрачнела.

— Мне говорили, да я не хотела верить, — сказала она, поддела вилкой кусочек свинины и отправила в рот. — Всего несколько лет назад ты просила у меня помощи, поскольку нуждалась в знакомствах, и я тебе бескорыстно помогла, считая, что твое призвание — как и мое — быть жрицей искусства.

Чикита оробело уткнула подбородок в воланы блузки. Кому другому она, может, и возразила бы: прошло не всего несколько, а двадцать лет, — но только не Бернар, ведь она богиня, и, значит, представление о времени у нее не такое, как у смертных.

— И что же внезапно, — почти что декламировала Сара угрюмым тоном, — открывается моему потрясенному взору? Я ошибалась в тебе! Ты прекратила служить искусству, не имея на то ни единой веской причины!

Чикита хотела было что-то сказать, но секретарша сделала страшные глаза, как бы советуя хранить молчание. Божественную посетило вдохновение, и негоже ее перебивать.

— Где та девочка, что была готова завоевать весь мир? — с надрывом гремела Сара. — Что сталось с ее мечтами о славе? Клянусь, я не узнаю тебя, Чикита. Я думала, мы с тобой из одного теста, но нет! Ведь истинные актрисы не предают свой талант. Ты разочаровала меня, и мне так горько, что ты даже себе представить не можешь.

Чуть не плача и наплевав на немые сигналы от секретарши, Чикита собралась перечислить все причины, заставившие ее покинуть сцену, но не нашлась, с какой начать. Все они вдруг показались ей нелепыми, сказать было нечего.

— Я так настрадалась, — только и смогла выдавить она в свою защиту. — Мне не везло в любви, и я все хуже понимаю этот мир.

Бернар удостоила эту реплику лишь долгим и раскатистым театральным хохотом. Это ей-то, специалистке и в одном и в другом, Чикита смеет заикаться о боли и о любви? Нет уж, ничто не оправдывает ее предательства. Страдания и романтические превратности всегда питали и будут питать истинных артисток.

— Посмотри на меня, — потребовала она и дотронулась сперва до морщин, с которыми уже не справлялся грим, а потом до протеза. — Пару дней назад я виделась с самим Гудини и сказала ему: «Гарри, вы лучший маг в мире, вы творите чудеса, но сможете ли вы вернуть мне ногу?» Он побледнел, рассыпался в извинениях и ответил, чтобы я просила о чем угодно, только не об этом. И что я тогда сделала? Зарыдала? Упилась жалостью к себе? Нет. Я улыбнулась и пошла дальше. Я одинокая хромая старуха, и вот уж полвека я мыкаюсь по театрам. Думаешь, это легко? Отнюдь нет. Но если бы я изволила запереться и жалеть себя, как ты, то предала бы свою истинную любовь, единственный смысл моей жизни, моего второго Бога: искусство.

И она умолкла. Рустика воспользовалась минуткой, быстренько убрала тарелки и подала сладкое.

— А что это? — поинтересовалась Сара, мигом позабыв про трагический тон, и с детской любознательностью наклонилась к блюдцу.

«Цукаты из гуаявы с белым сыром», — пояснила Чикита и, пока Божественная смаковала десерт, нарочито постанывая от наслаждения, поблагодарила ее за то, что всегда служила ей вдохновением и образчиком настоящей актрисы.

— То есть ты выйдешь из своего нелепого заточения? — сказала на это Сара. — Стареть отвратительно, Чикита, но стареть в четырех стенах — и вовсе свинство. Жизнь у нас одна, моя милая, и нет никакого смысла в том, чтобы добровольно отречься от ее удовольствий. Ты клянешься мне, что снова станешь играть?

Чикита кивнула, глаза ее увлажнились, и в этот миг, словно очнувшись от оцепенения, она спросила себя, как могла потерять целых два года в захолустном Фар-Рокавей. Как могла отказаться от путешествий, от все новых и новых подмостков и в особенности от восхищения и любви благодарных зрителей, которые не забыли ее и ждут ее возвращения?

Отведав кофе «по-кубински» и найдя его très fort[168], Сара взяла с Чикиты обещание, что та придет на ее спектакль в Бруклинской музыкальной академии. Антигерманская пьеса «Соборы» пользуется невероятным успехом. И уже по пути к лимузину она будто бы что-то вспомнила, обернулась к Чиките и сказала:

— Я долгое время скрывала кое-что, а теперь хочу открыться. Это касается той рыбы, которую ты мне подарила. В последнюю нашу встречу я солгала тебе насчет нее и теперь прошу прощения…

Чикита не дала ей договорить и заверила, что не стоит возвращаться к судьбе манхуари.

— Неисповедимы пути Господни, — сказала она. — Если бы вы не велели швырнуть Буку в Сену, я, скорее всего, утонула бы и лежала на дне. Покарав его, вы спасли мне жизнь.

Разговор с Сарой Бернар — последний в их жизни — вернул Чикиту из добровольного изгнания. Она с новой силой вернулась к работе, и еще много лет публика рукоплескала ей в театрах и на выставках по всем Соединенным Штатам[169].

Чикита пленяла мир своим искусством, но никогда не забывала о корнях и гордилась тем, что она чистая кубинка «с головы до пят». До последних выступлений оставалась верна хабанерам Ирадьера и дансонам Сервантеса и Саумеля и не поддалась моде на чарльстон и фокстрот.