Негритяночка выносила измывательства, не сопротивляясь и не жалуясь, с той же твердостью, что ее небесная покровительница святая Рустика терпела римские пытки. Если порой ей и хотелось наподдать плюгавенькой командирше в кудряшках, которая заставляла ее то разбивать яйца ящериц, чтобы посмотреть, что внутри, то шуровать палочкой в содержимом ночных горшков в поисках возможных глистов, виду она не подавала. Разумеется, приступы подлости искупались у Чикиты более частыми проявлениями щедрости и доброты. Она делилась с Рустикой восхитительными сладостями, которые приносил крестный, дарила мыльца и ленты, обнимала, целовала и клялась, что любит ее так же, как кузин, или даже сильнее.

Немногих кузенов Чикита считала кем-то вроде зверенышей и никогда с ними не сближалась. Как и ее родные братья, эти дикари только и знали, что орать, бегать и устраивать тарарам. Единственное исключение составлял Сехисмундо, ее ровесник, который жил у доньи Лолы. Его мать скончалась от холеры, когда ему было несколько месяцев от роду, а отец, каталанский делец, вернулся в Испанию, не удосужившись взять сына с собой.

Мундо, как все его называли, робкий, слабенький и незаметный, разговаривал тонким голосом и всегда старался уйти в тень. Но, садясь за фортепиано, преображался: его переполняла сила, он забывал про неуверенность и страхи и играл виртуозно.

— Этот мальчик вполне способен стать однажды великим музыкантом, — заявила, услышав мазурку Шопена в его исполнении, донья Матильде Одеро, самая изумительная пианистка в Матансасе того времени, и предложила дать ему несколько уроков. Но донья Лола, «хозяйка» Мундо, отклонила предложение. По ее мнению, страсть внука к музыке являлась не более чем милым безобидным увлечением. Занятий с тугоухим учителем один раз в неделю с лихвой хватало.

Вскоре Матильде Одеро решила принять постриг и удалиться в обитель Святой Терезы Авильской, и Мундо навсегда утратил надежду стать ее учеником. Хотя с его уст не слетело ни слова упрека, он сделался еще печальнее и забитее. И не утешился, даже когда за несколько дней до ухода в монастырь донья Матильде прислала ему полную коробку партитур. На крышке было написано одно-единственное слово: «Играй».

Фортепиано доньи Лолы не настраивалось годами и служило обиталищем термитам, и Сирения разрешала Мундо заниматься за их инструментом. Чикита любила прокрадываться на цыпочках в музыкальную гостиную, где кузен часами просиживал за упражнениями. Она стояла в дверях, старалась не дышать и следила за ним, а он притворялся, что не замечает ее присутствия.

Однажды вечером, когда Мундо играл полонез, Чикита подошла ближе и закружилась в танце вокруг фортепиано. Постепенно, порхая легко, словно бабочка, она избавлялась от одежды, пока не обнажилась полностью. Сехисмундо наблюдал за ней краем глаза, не прекращая играть, заливаясь румянцем и обмирая от страха, что сейчас кто-нибудь войдет в комнату и застанет их. Завершив полонез, он закрыл крышку инструмента и остался сидеть на табурете, пока Чикита подбирала платье и неуклюже облачалась. Напоследок они переглянулись и улыбнулись друг дружке робко и лукаво.

Такие тайные встречи стали повторяться и скоро вошли в привычку, стали церемонией, которой оба тихонько упивались, как и осознанием своего странного сообщничества. Чикита не следовала выверенным движениям: она просто закрывала глаза, видела разноцветные завитки — тончайший след, оставляемый отзвучавшими нотами, — и позволяла ногам, туловищу, голове и рукам двигаться свободно, выводя в пространстве очертания мелодии, приливы и отливы аккордов.

Однажды, к замешательству пианиста, Чикита привела с собой Рустику. Заметив, что они не одни и кто-то третий сейчас станет свидетелем наготы кузины, Мундо не смог сдержать дрожи в пальцах и хотел было встать и спастись бегством. Но Чикита резко скомандовала: «Играй, играй, ничего страшного!» — и ее слов достало, чтобы вернуть волшебство. Рустика превратилась в неотъемлемую часть церемонии, и Мундо, несмотря на первоначальное замешательство, вынужден был признать, что ее немое присутствие придает странное напряжение их сеансам. Негритяночка неподвижно и прямо сидела в углу, не меняя серьезного и изумленного выражения, и с упреком переводила взгляд с пианиста на голую танцовщицу. Мундо с Чикитой не удосужились узнать, нравится ли ей бывать с ними в такие минуты, или она мучается. В конце концов, кого интересует, что думает рабыня?

Одним вечером донья Лола внезапно вошла в гостиную и застала танцующую Чикиту. К счастью, та еще не успела обнажиться — в противном случае гнев бабки испепелил бы обоих. А так она, напротив, пришла в восторг и сочла, что экзерсисы внуков следует как можно скорее представить на суд публики. На следующем же званом ужине прежнее слияние душ или невинное заигрывание с запретным плодом перешло в разряд демонстрации талантов, и Чиките с Мундо пришлось преодолевать скромность и повторять номер на множестве вечеров, чтобы позабавить родственников и гостей.

Донье Лоле пришло в голову дополнить музыку и танцы чтением стихов — это было новое веяние. Поначалу она сама отбирала стихотворения и разучивала их с внучкой. Но, как правило, они оставляли Чикиту равнодушными, и она сама начала искать те, что приходились бы ей по нраву. Одно стихотворение, обнаруженное в отцовской библиотеке, приводило ее в особый трепет. Это было «Бегство горлицы» Хосе Хасинто Миланеса, уроженца Матансаса. Прочтя пару раз, она запомнила его наизусть и была готова декламировать:

После первого и единственного чтения на публике воцарилось тяжелое долгое молчание. К изумлению Чикиты, бабушка побледнела, поднялась с кресла, пошатнулась и с безутешным выражением лица спешно покинула комнату, не простившись. Доктор Картайя с супругой, стремясь найти выход из impasse[5], зааплодировали, их примеру последовали другие гости, но тщетно. По неясной для чтицы причине вечер прервался, а юных артистов отослали спать.

— Я что, где-то ошиблась? — допытывалась Чикита, озабоченная поведением доньи Лолы, у матери, когда та зашла поцеловать ее на ночь.

Нет, успокоила ее Сирения, она все прочла верно. Донья Лола так внезапно удалилась, потому что ее одолел сон. Чикиту это объяснение не убедило, но она самостоятельно решила убрать «Бегство горлицы» из репертуара от греха подальше.

Выступления, поначалу тяготившие девочку, мало-помалу стали приносить ей удовольствие, в котором она не решалась себе признаться. Она делала вид, будто танцы и чтение стихов перед изысканным обществом — сплошная морока, но в действительности аплодисменты и поздравления не только льстили ей, но и даровали душевный покой. Малый рост никак не препятствовал тщеславию. А вот Мундо так и не привык к вынужденным концертам, играл через силу, конфузился и сбивался. Как же он страдал! В особенности когда в конце они с Чикитой должны были взяться за руки и, по указанию доньи Лолы, склониться в реверансе.

После одного из выступлений, во время которого гости ни на минуту не прекращали шушукаться, Чикита узнала, какие смешанные чувства испытывает кузен к бабке. Отработав положенный поклон, пунцовый до ушей Мундо вылетел из гостиной, как ветер, уткнулся лицом в занавеску и срывающимся голосом воскликнул:

— Хоть бы она умерла, Господи, хоть бы умерла! Ничего больше не прошу, пусть только умрет!

Чикиту поразила столь страстная ненависть, и она обрадовалась, что, кроме нее, свидетелей у этой сцены не оказалось.

Через три дня бабушка скончалась. Родные пережили неописуемое потрясение, ведь никто не припоминал, чтобы донья Лола хоть раз в жизни простужалась, маялась зубной болью или даже простым несварением. Игнасио заключил, что во сне у нее перестало биться сердце.