Двери дома покойной распахнулись, и половина Матансаса прибыла на бдение. Спальню превратили в погребальный покой: задрапировали стены в темное, внесли охапки лилий, вокруг гроба расставили канделябры. Детей выстроили парами, чтобы по очереди подходили прощаться с бабушкой.

Чиките в пару достался Мундо, которого била дрожь. Они остановились перед гробом и молча воззрились на труп. Донья Лола, казалось, не умерла, а глубоко уснула, и Чикита удивилась, как матери и теткам удалось втиснуть ее ступни с выступающими косточками в такие узкие туфли. На миг она испугалась, что все это розыгрыш, уловка старухи, желающей узнать, кто из внуков станет по ней плакать, а кто нет, и на всякий случай послюнила себе веки.

— Это я ее убил, — прошептал Мундо. — Господь услышал меня тем вечером и унес ее.

— Не валяй дурака, — прошипела Чикита. — Думаешь, Бог — твой раб? Он убивает людей, когда ему заблагорассудится, а не когда какой-то кретин попросит.

После похорон Сирения велела перевезти все вещи Сехисмундо к ним в дом и объявила, что отныне они с Игнасио будут его воспитывать. Потом собрала пятерых своих детей и строго наказала любить кузена, потому что бедняжка имел несчастье осиротеть дважды — утратил мать и бабку.

Румальдо, Кресенсиано и Хувеналь приняли двоюродного брата вежливо, но холодно. Мундо никогда не играл с мальчишками, и их это отталкивало. Манон была еще слишком мала и не понимала, что происходит. Что касается Чикиты, то она дождалась, когда кузен окажется один за фортепиано, подкралась на цыпочках и выпалила:

— Не вздумай молиться, чтобы в нашем доме кто-то умер. А не то всем расскажу, что бабушку убил ты, и тебя на всю жизнь посадят в тюрьму без всякого пианино.

Мундо серьезно кивнул, не переставая играть, и, когда Чикита велела поклясться самым дорогим, что у него есть, воскликнул: «Клянусь Шопеном!» Только тогда Чикита улыбнулась, закрыла глаза, закружилась и поплыла в такт музыке, отдалась на волю ее ласк и начала медленно сбрасывать одежду.

Раз в год семейство проводило несколько недель в Ла-Маруке, старом поместье на сахарной плантации Бенигно Сенды, отца Игнасио. Поездка превращалась в настоящее событие. За пару дней до отъезда дети приходили в бешеное возбуждение, отбивались от рук и сводили с ума старую Мингу. Они словно заранее наслаждались свободой, ожидавшей их за городом. В Ла-Маруке действовали более гибкие правила. Вдали от города, на лоне природы детям позволялось переживать необычайные приключения. И хотя Сирения заботилась, чтобы во время деревенских каникул Минга и Рустика вдвое внимательнее следили за Чикитой — а то ненароком нападут на нее собака, курица или еще какой зверь, — даже той выпадала возможность поучаствовать в вылазках братьев и сестер.

Путь в Ла-Маруку занимал несколько часов и пролегал то сухими каменистыми дорогами под нещадным солнцем, то дремучими влажными лесами, куда едва проникал свет. Процессия состояла из экипажа с семейством Сенда и идущей позади скрипучей повозки с Рустикой, Мингой и всем скарбом.

Дети превосходно знали дорогу и начинали голосить, завидев гигантскую сейбу, — от дерева до поместья оставалось рукой подать. Бенигно Сенда почти всегда встречал их на границе своих владений. Он сам с помощью одного из рабов отворял ворота в плетеной изгороди и скакал на рыжем коне подле повозок до самого господского дома.

Если поездка приходилась на пору перемолки тростника, по мере приближения к поместью путешественники все яснее различали запах патоки. Одни рабы у них на виду рубили тростник острыми мачете, другие складывали копны стеблей на запряженные волами телеги и везли на сахарную мельницу. Минга крестилась и сквозь зубы молилась, чтобы ее внучке в жизни не довелось заниматься такой тяжелой работой.

В вечер приезда Бенигно вел внуков на прогулку по заводу, с каждым годом все более ветхому и дряхлому. «Как и я сам», — шутил дед. Сирения предпочитала оставаться дома, ссылаясь на мигрень, а вот Игнасио отправлялся вместе со всеми.

Прочие помещики давно обзавелись паровыми машинами, осовременили и увеличили свои фабрики, но старый Сенда оставался верен традиционным способам: как и сорок лет назад, его сахарный тростник мололся в жерновах, приводимых в движение мулами. Прогресс обошел Ла-Маруку стороной и в будущем заглядывать не собирался.

У Чикиты, сидевшей на руках у отца, от неровного гула железных цилиндров, перетиравших охапки тростника, бежали мурашки. Мельница походила на чудовище, которое требовалось непрерывно подкармливать, чтобы оно не сорвалось с цепи и не пожрало людей, а то, как негры обращались с тянущими жернова мулами, бранили их и подгоняли хлыстами, возмущало Чикиту.

В котельной обстановка была и того хуже. Здесь в огромных медных котлах варился тростниковый сок, а обливавшиеся потом рабы мешали его. Черный дым от дров и выжимок, которыми топили котлы, и столбы пара от булькавшей сахарной массы сливались в фантасмагорические образы. Чикита думала, что вот так же, вероятно, варятся в аду грешники.

Жар, грязь и вонь патоки раздражали ее, но она стойко держалась до конца прогулки, чтобы остальные дети не дразнили ее «неженкой».

Сахар, который негры раскладывали по большим сосновым бочкам, отправлялся в Матансас на продажу, но из-за низкого качества не доходил до столов благородных семейств. Он предназначался черни, как и вонючая тростниковая водка, побочный продукт сахарного производства.

К счастью, в Ла-Маруке хватало и более приятных маршрутов, например к ближайшей речке. Чикита обожала бродить босиком по гладкой гальке и страшно сокрушалась, что ей не позволяли, как братьям, плескаться в заводи.

— Будь вы даже ростом с Рустику, все одно матушка не разрешила бы вам лезть в воду, — презрительно объясняла Минга. — А знаете почему? Потому что вы, кроме того, что крохотулька, еще и женщина! Вам в жизни выпало не одно, а целых два несчастья.

Бенигно Сенда, человек простой, грубоватый и жизнерадостный, вел род от одной из тридцати супружеских пар, которые в далеком 1693 году прибыли заселять недавно основанный Матансас. Только на природе он чувствовал себя в своей тарелке: в последний раз город мостов видел его на бракосочетании Игнасио, и возвращаться старик не думал, потому как от всяких задавак и выскочек у него делалась крапивница. Обычно он мягко обращался с рабами, но, сочтя, что кто-то из них заслуживает порки, немедленно отдавал управляющему приказ высечь несчастного прилюдно, чтобы другим было неповадно. Его супруга скончалась от лихорадки, когда Игнасио только отбыл учиться в Бельгию, но снова жениться он не захотел. Домашнее хозяйство вела у него Пальмира, негритянка-лукуми лет этак тридцати, высокая, красивая и крепко сбитая.

Мужа у Пальмиры не водилось, но всякий раз, приезжая в Ла-Маруку, Чикита и прочие заставали ее брюхатой, а в комнатах для домашней прислуги обнаруживался очередной ее отпрыск. Любопытно, что детишки получались светлее матери, этакие мулаты, а у некоторых даже были подозрительно зеленые глаза, совсем как у хозяина.

Игнасио и Сирения не знали, какими привилегиями пользовались Пальмира и ее дети, когда оставались в поместье одни с доном Бенигно. При городских родственниках негритянка вела себя безупречно и в лепешку разбивалась, чтобы им угодить. Но Сирении все равно не нравилась ее манера держаться, временами чересчур горделивая, как у хозяйки дома, любящей командовать, а вовсе не как у скромной рабыни. Из сведений, собранных Мингой, стало известно, что Пальмира привыкла отдавать приказы и ждать беспрекословного послушания, поскольку в Африке была принцессой, покуда один из дядьев не продал ее за вино португальским работорговцам.

— Эта баба наслала билонго на дона Бенигно, — слыхала Чикита от няни. — Он у нее с рук ест.

— Умолкни, Минга, что ты несешь! — отвечала якобы возмущенная Сирения. Она, конечно, сама была не поклонницей Пальмиры, но неправильно рабам высказываться на такие деликатные темы.

В первые дни после приезда Игнасио с женой всегда старались держать порознь своих детей и детей Пальмиры, но потом махали рукой и разрешали им играть вместе. Ни к чему было ворошить осиное гнездо: дон Бенигно не признавал мулатиков за законных наследников, но освобождал от суровой работы, какую выполняли дети рабов на тростниковых полях, и самолично обучал вечерами начаткам чтения, письма и счета, и это о многом говорило. С одним из мулатов, веселым и смышленым Микаэло, он бывал особенно ласков и всегда хвалил за то, как быстро тот складывает и вычитает даже самые сложные числа.