Мужчины многозначительно кивнули, и Монтескью посетовал, что Бернар в последнее время слишком уж пристрастилась в мужским ролям.

— В прошлом году был Гамлет, а раньше — Лоренцаччо у Мюссе, — припомнил он колко. — Она утверждает, что больше не пишут хороших женских ролей, но если так будет продолжаться, люди подумают, что она амфибия.

Все расхохотались, кроме Чикиты, не уловившей суть шутки, и Итурри, перейдя на испанский, объяснил ей:

— Так тут называют трибад.

— Ах вот оно что! — воскликнула Чикита и тут же поинтересовалась: — А она разве трибада?

— Это, дорогуша, что называется, une bonne question[100],— ответил Монтескью, прикрыл глаза и поправил цветок в петлице. — Сара пару раз попробовала, но это не любимое ее амплуа. Разумеется, в последнее время лесбиянки в моде, и все больше женщин примеряют золотые крепиды Сафо — от благородных девиц до кокоток.

— Не говорите за всех, — возразила «андалузка». — Признаюсь, и я вкушала этот плод, но нашла его пресным и более к нему не прикасаюсь.

— Мы прекрасно знаем, что вы ничего не забыли на острове Лесбос, — успокоил ее аристократ. — Я, скорее, имел в виду Вальтесс де ла Бинь, Мими д’Алансон, Лину Кавальери…

— Ах, замолчите! — наигранно простонала Отеро и зажала ладонями уши. — А то от следующего имени у меня, чего доброго, разыграется мигрень!

Итурри взял беседу на себя и принялся перечислять свежие сплетни. Начал он с того, что на Монпарнасе открылось некое элегантное закрытое заведение, где господа за кругленькую сумму получают возможность наблюдать любовные игры юных девиц с крупными псами и обезьянами. И кто же числится среди первых клиентов? Месье Эдвардс, газетный магнат.

— Гадкий тип! — фыркнула Отеро. — Недавно мы случайно столкнулись в «Ритце». Сперва он битый час бубнил про необходимое отделение Церкви от государства, а потом не постеснялся пригласить меня к себе. Хотел, чтобы я у него на глазах испражнилась на блюдо, а он бы съел получившееся золотой вилкой!

— Но, та belle[101],— несколько раздраженно сказал Монтескью, — всем известно, что Альфред Эдвардс знатный копрофаг.

— Кто?! — удивилась «андалузка».

— Буквально: говноед, — для быстроты пояснил Итурри и перешел к прочим сплетням.

Бони де Кастеллан так устал от своей американской благоверной, что каждому встречному и поперечному рассказывает, будто их супружеская спальня — «камера пыток». Каков парадокс! Мужчину, столь преданного красоте, капризы судьбы вынуждают жить с уродливой миллионершей.

А вот какая незадача приключилась с Жаном Лорреном, писателем, который подводит глаза тушью, чтобы казались глубже и таинственнее, и при всяком удобном случае поливает Отеро грязью в своих очерках: этот недоумок пригласил перекусить водопроводчика — грубого, но suprêment beau[102],— который делал какие-то починки у него дома. И накормил начиненными эфиром пирожными, чтобы отупить беднягу и насладиться его причиндалами. Но когда он уже спустил с водопроводчика брюки и увлеченно облизывал то самое, работяга очнулся и в бешенстве едва Лоррена не задушил. В тот же вечер писатель был зван на вечер оперы у виконтессы Трепен и, чтобы скрыть следы ручищ водопроводчика на шее, от кадыка до ключиц укутался в алый бархатный шарф, да еще убедил всех, будто это новая мода.

Кроме того, Итурри рассказал новости про статую вышиной в двадцать шесть футов, которую должны установить у входа на Всемирную выставку, — богиню, стоящую на золотом шаре и символизирующую город Париж. По слухам, Клео де Мерод написала в комитет по устройству выставки и безвозмездно предложила себя в качестве натурщицы. Но господа из комитета лишь вежливо поблагодарили и пообещали, что будут иметь ее в виду, а пока рассматривается несколько кандидатур.

Вскоре Чикита перестала слушать болтовню Итурри и стала рассеянно разглядывать коллекцию ваз Галле, украшавшую гостиную, но, разобрав в разговоре имя Альфреда Дрейфуса — поговаривали, он недавно подхватил ужасную простуду, — снова навострила ухо. В Штатах она много читала об этом капитане, еврее по происхождению, обвиненном в шпионаже в пользу Германии, приговоренном к пожизненному заключению и сосланном на жуткий Чертов остров в Гвиане. Его защитники, в том числе Эмиль Золя, добились повторного процесса, на котором Дрейфусу вновь вынесли обвинительный вердикт. Однако новый президент Франции, Лубе, его помиловал, и Дрейфус помилование принял, хотя оно не означало признания его невиновным, и с тех пор уединенно жил вместе со своими сестрами в городе Карпантра.

— Неверный ход, — высказался граф. — Ему следовало дождаться полного оправдания. Зачем принимать прощение, если ты ни в чем не виноват?

— Легко говорить тому, кто не сидел годами в одиночном заключении и имеет отменное здоровье, — парировала Отеро. — Впрочем, после выздоровления он продолжит борьбу и докажет свою невиновность.

Все тут же пожелали узнать мнение Чикиты о Дрейфусе. Это вам не пустяки: вся нация разделилась на два непримиримых лагеря. Присутствовавшие, как и большинство писателей, художников и прочих творческих людей, были dreyfusards, то бишь выступали за новый процесс, чтобы Дрейфуса оправдали и вернули ему капитанские погоны. Присоединится ли Чикита к их рядам? Ей пора определиться, ведь, куда она ни направится, люди повсюду станут спрашивать, какова ее позиция, и относиться как к союзнице или как противнице. Отеро очень просто решила для себя вопрос: «Уживаешься с евреями — значит, ты за, а желаешь, чтоб они сквозь землю провалились, — против».

— На чьей стороне Бернар? — спросила Чикита.

— На стороне Дрейфуса, естественно, — ответил граф.

— Тогда и я на его стороне.

После этого страсти улеглись, и Итурри продолжал скармливать гостьям сплетни. Визит оказался весьма поучительным для Чикиты: теперь она знала, что больше всего на свете все изысканные парижане любят перемывать косточки друг другу.

Дома Прекрасная Отеро справилась у Чикиты, какое впечатление на нее произвели граф и его секретарь. «Оба очень приятные собеседники, особенно месье де Итурри», — отвечала лилипутка. «Ах да, этот гаденыш пообтесался и научился вести себя очаровательно, — вздохнула Каролина. — Когда он только приехал в Париж, то торговал галстуками в бутике „Карнаваль де Вениз“, но барон Доазан вытащил его из лавочки и сделал своим любовником. Продлилось это недолго: Монтескью вцепился в него мертвой хваткой, увел у барона и в попытке придать аристократизма приставил к фамилии „де“. Вот это я называю удачей: приезжаешь из Аргентины голый и босый, а попадаешь в постель к потомку д’Артаньяна. Но никому ни слова! Хоть, по слухам, граф всего однажды был с женщиной (кажется, с самой Бернар) и после целые сутки мучился рвотой, он не раз вызывал на дуэль тех, кто клеймил его содомитом».

Нина (так называли Каролину Отеро близкие друзья) отложила прогулку по Булонскому лесу до тех пор, пока Чикита не обзаведется подходящим туалетом. В конце концов, именно там tout Paris[103] принимает или отвергает новичков. Первое появление в Булонском лесу должно быть безупречным. Поэтому она отвезла Чикиту в maison de couture[104] мадам Пакен на Рю-де-ля-Пэ и сдала модельерше.

Пока помощница снимала мерки, Пакен взволнованно сообщила, что ее только что избрали председательницей Модного комитета Всемирной выставки. Ей поручено одеть гипсовую богиню, и она намеревается поразить публику чем-то необычайно драматичным. «Черное платье в стиле „принцесса“ с безумным количеством пуговок на спинке и длинная-предлинная горностаевая мантия», — мечтала она вслух.

— Уже решили, кто будет позировать для статуи? — равнодушным тоном осведомилась Отеро, изучая свои длинные отполированные ноготки.