Чикита находила идеи любовника новыми, зачастую шокирующими, но весьма любопытными. Она ненавидела насилие, но предпочитала считать себя тоже немного «анархисткой». Не потому, что собиралась умертвлять аристократов, подобно Лукени, вонзившему напильник в сердце австрийской императрице Елизавете, а потому, что не позволяла никакой власти помыкать собой. Разве она не порвала с предназначенной ей судьбой и не рискнула всем ради артистической карьеры? Разве не доказала, что, даже будучи женщиной и карлицей, имеет право выбирать собственный жизненный путь? Может, потому они и любила часами беседовать и спорить с Бобом. Например, их мнения об американском вторжении на Кубу не совпадали. Она считала, что это жест великодушия, солидарности с борьбой кубинцев, а с точки зрения Боба, это был империалистический грабеж, столь же грязный и подлый, как план завладеть Гавайями.
Мысль о мире без государств и правительств была довольно соблазнительной, но, как ни старалась, Чикита не могла вообразить себе ничего подобного. Если уж, имея законы, человечество выживает с огромным трудом, то после отмены таковых вселенная и вовсе погрузится в хаос, — считала она. А вот и нет, возражал Боб, ибо поменяется само мышление масс: когда исчезнет угнетение, все трудности сосуществования отпадут сами собой.
Очень скоро Боб начал тайком проникать в номер отеля, где остановилась Чикита, с понятными намерениями. Правда, осуществить эти намерения было непросто, потому что, в отличие от Кринигана, у анархиста был не маленький ключик, а громадный ключище. Но, надо думать, как-то они приспособились друг к дружке, потому что радостно упивались своим романом, особенно Боб, который надеялся заполучить идеологическую сторонницу. Против воли Рустики он начал водить Чикиту на собрания в доме Люси Парсонс, едва ли не самой известной американской анархистки.
Эта Люси Парсонс, вдова одного из чикагских мучеников, давала лекции по всей стране, и рабочие ее страсть как уважали. В одном очерке, написанном в Штатах, Хосе Марти назвал ее «никогда не плачущей мулаткой», потому что мать Люси была мексиканкой с африканскими корнями, а отец — индейцем, а еще потому, что после убийства мужа она не пролила ни слезы, по крайней мере на людях.
В общем, миссис Парсонс начала увещевать Чикиту примкнуть к их рядам, выйти замуж за Боба и посвятить жизнь пропаганде идей анархизма. «Вы способны на многое, — говорила она. — Например, вы могли бы положить на музыку наши лозунги и распевать их в театрах по всей стране».
Чиките опротивело, что все кому не лень норовят использовать ее в своих целях. Члены Кубинской хунты желали, чтобы она поддерживала мамби, королева Лилиуокалани хотела, чтобы она выступала против аннексии Гавайев, анархисты мечтали превратить ее в рупор своих идеалов… Откуда это стремление вечно мешать ее искусство с политикой? Она не имела ничего против любого из этих начинаний, но совершенно не собиралась вставать под их знамена. Однако Чикита не хотела враждовать с человеком, которым так восхищался ее Боб, а потому притворялась дурочкой и делала вид, что соглашалась с Люси Парсонс, когда та предлагала ей стать первой анархисткой-лилипуткой.
В Чикаго Чикита познакомилась и с Эммой Гольдман. Та прибыла в город с лекцией, а накануне присутствовала на собрании у Люси. С первой минуты Чикита поняла, что еврейка и мулатка не пылают друг к другу безумной любовью. Сначала она подумала, что дело в соперничестве — они никак не могут поделить славу самой уважаемой анархистки Америки, но оказалось, взаимная неприязнь — плод идеологических разногласий. Гольдман на каждом углу кричала о преимуществах свободной любви, а Парсонс, напротив, всячески защищала брак, разумеется, на условиях равенства между мужчиной и женщиной и их общей готовности бороться плечом к плечу до последнего вздоха, покуда над миром не взовьется черный стяг анархизма. «Хватит быть рабынями рабов», — гласил лозунг Люси. В тот вечер, как обычно при их встрече, всплыла тема брака, и разгорелся столь ожесточенный спор, что они едва не вцепились друг другу в волосы.
Гольдман пригласила Чикиту на свою лекцию, и та, желая удостовериться в великолепных, по слухам, ораторских способностей Эммы, отправилась туда вместе с Бобом. Сперва все шло гладко. В зал набилась куча народу, выступающую представили с большой помпой, и Эмма начала говорить. Сначала она коснулась вопроса помощи филиппинским патриотам в их борьбе с колониальной Испанией, затем — свободной любви, видимо, чтобы позлить Люси Парсонс. Но под конец в зал ворвалась полиция и принялась арестовывать всех подряд, ссылаясь на то, что собрание неразрешенное.
В общем, Чикита оказалась в кутузке вместе с Эммой Гольдман и другими женщинами и не на шутку струхнула, как бы ей не вчинили обвинение в анархизме и не загубили карьеру. Но ей повезло: не прошло и часа, как явился Босток и вытащил ее из тюрьмы, и журналисты не успели разнюхать, что ярмарочная карлица замешана в таких делишках. Это и вправду было бы плачевно, но Чиките чудом удалось спастись. Однако ты, наверное, задаешься вопросом: как же Король Зверей разнюхал, в какую переделку она попала? Я вот тоже озадачился.
Сама Чикита этого так и не узнала наверняка, но подозревала, что не обошлось без талисмана. С той минуты, как Эмма Гольдман ступила на трибуну, он вдруг начал вести себя странно, то холодел, то теплел невпопад. Так или иначе, своевременное появление Бостока стало для Чикиты доказательством, что ее отец и конго Кукамба не ошиблись, посоветовав ей работать на укротителя.
После этого случая Чикита охладела к анархизму, и ее отношения с Бобом быстро сошли на нет. Стоял конец апреля, пребывание в Чикаго подходило к концу. Чикита продлила контракт с Бостоком еще на пять или шесть месяцев, с тем чтобы выступать на Всемирной выставке, вскоре начинавшейся в Омахе. Но перед этим попросила отпуск. Кто-то рассказал ей про Фар-Рокавей, и она, мечтая побыть у моря, отправилась туда. Сняла домик на самом берегу и несколько недель провела в уединении, не помышляя, что этот курорт станет приютом в ее старости.
В Фар-Рокавей ее настигло известие о смерти Манон, зятя и единственного племянника от тифа. Письмо пришло от крестной Канделарии, одной из немногих оставшихся в Матансасе корреспонденток Чикиты. Горестная весть страшно удручила ее, но тем не менее она выехала в Омаху даже несколько раньше задуманного: нужно было найти аккомпаниатора и отрепетировать кое-какие танцы и песни. Международная выставка представляла собой зрелище классом повыше, чем зоопарк, и тут, чтобы обставить множество прочих диковинок, следовало завлекать публику чем-то особенным. Чикита надеялась, что работа заглушит боль утраты, и так оно и вышло.
Всемирная выставка в Омахе прошла у Чикиты на ура. Ее театрик стал одним из гвоздей программы на Мидуэе. Знаешь такое слово? Так гринго называют центральную аллею, которая есть на всех выставках и ярмарках. Там обычно показывают дрессированных зверей, бородатых женщин, метателей кинжалов, факиров, великанов и, само собой, карликов. Обстановка была совсем не такая, как во «Дворце удовольствий», но и не такая, как в зоопарке. Яркий, звонкий, причудливый мир. Чикита не слишком любила толпу и суматоху, но тут ей сразу понравилось.
В Омахе ей вновь довелось петь и танцевать (пианист, конечно, Мундо и в подметки не годился, но худо-бедно свои обязанности исполнял), и она по-прежнему зарабатывала кучу денег. Большинство посетителей мечтали дотронуться до нее или получить какой-нибудь сувенир и платили за подписанную фотографию и право пожать ей ручку. А это сотни и сотни людей в день! Выставка работала с раннего утра до позднего вечера, и народ туда валом валил[88].
Там Чикита впервые увидела выступление Фрэнка Ч. Бостока и убедилась в его безрассудной отваге. Он запирался в клетке с уймой бенгальских тигров и помыкал ими, словно котятами. И при этом почти не пользовался кнутом, а воздействовал на хищников силой взгляда.
