Он только что вернулся с Кубы, получив краткий отпуск, узнал, что Чикита работает в Чикаго, и захотел сделать ей сюрприз. Вот только сюрприз преподнесла ему она: он не ожидал застать ее на грани жизни и смерти.
Чиките велели соблюдать постельный режим, и Криниган встретил новый 1898 год вместе с ней в больнице. Они откупорили бутылку шампанского и начали провозглашать тосты. За здоровье Чикиты. За ее успехи. За Кубу. «И за нашу любовь», — вдруг промолвил Криниган, выудил из кармана коробочку с бриллиантовым перстнем, опустился на колени и, точь-в-точь как год назад, попросил Чикиту выйти за него замуж. Рустика рассказывала мне, что, застав коленопреклоненного перед хозяйкой журналиста, окончательно убедилась в чистой и безумно сильной любви этого мужчины.
Но Чикита опять отказала, и он с разбитым сердцем уехал в Нью-Йорк, а оттуда уплыл в Гавану. Чудо еще, что «Уорлд» дала ему отпуск, потому что на Кубе все менялось час от часу. Под давлением Соединенных Штатов Испания отозвала Мясника Вейлера, ходили слухи об учреждении автономного правительства, которое могло бы удовлетворить островитян и отвлечь их от мыслей о независимости. Вот только на Кубе никто не желал автономии: ни испанцы, ни тем более кубинцы, которым этот путь представлялся насмешкой после долгих лет борьбы за полную свободу. Так что Криниган вернулся в Гавану писать новые репортажи о боях, арестах и расстрелах патриотов, а Чикита осталась в Чикаго злобствовать и завидовать ученой шимпанзе.
В этой части книги Чикита много писала о Кубе и о том безумии, которое началось в феврале, когда в порту Гаваны взорвался американский броненосный крейсер «Мэн». Ужасная трагедия: там погибло больше двухсот пятидесяти офицеров и прочих членов экипажа. Само собой, Штаты обвинили Испанию и запретили ей участвовать в международной комиссии по расследованию, но испанцы яро защищались и настаивали, что взрыв произошел из-за поломок на судне.
В Штатах поднялась волна негодования, люди ожидали от президента Мак-Кинли решительных мер. Независимость Кубы стала вопросом национальной чести. Через пару дней после взрыва образовалось множество добровольческих отрядов, готовых сию минуту отплыть на остров и биться с испанцами. Но Мак-Кинли всегда был против введения войск и продолжал забрасывать королеву Испании ультиматумами, чтобы та провозгласила независимость колонии и военного противостояния удалось избежать.
Конгрессмены, занятые до «Мэна» вопросом аннексии Гавайев, забросили прежнюю тему и принялись спорить, не пора ли вторгнуться на Кубу — или предпочтительнее сохранять благоразумие и изыскивать мирные решения? Газеты писали, что новый генерал-губернатор не лучше Вейлера, и публиковали жуткие репортажи о подвергшихся «концентрации» крестьянах, которым испанцы подсыпали яд, и прочих варварствах. Херст и Пулитцер обеими руками поддерживали войну, ибо нет ничего лучше для газетчиков, и что ни день подливали масла в огонь своими посланиями «от редакции».
Почти все сходились во мнении, что Мак-Кинли слишком уж тянет с объявлением войны Испании, и Вашингтон был вынужден просить граждан успокоиться. Поползли слухи о некоем секретном плане, имевшемся у президента, но огромное большинство американцев не желало дипломатических решений и прочих половинчатых ходов. Они хотели пуль и крови, хотели отомстить за мучеников «Мэна» и потому слали в газеты письма и стихи с требованиями военного вмешательства и свободы Кубе.
В обстановке такого переполоха главные мировые державы направили представителей к Мак-Кинли с целью сгладить волнения и избежать войны. В те времена великих держав было шесть и все они находились в Европе: Англия, Франция, Австро-Венгерская империя, Италия, Германия и Россия. Соединенные Штаты еще не считались бойцом в тяжелом весе. Президент принял послов, выслушал, но никаких обещаний давать не стал. Он смекнул, что его не выберут на второй срок, если он и дальше будет нюнить, и потому поступил в соответствии со всеобщими ожиданиями: представил конгрессу доклад, в котором говорилось, что кубинское восстание затянулось и откладывать наступление независимости более нет возможности. Он попросил разрешения вторгнуться на остров и положить конец вражде. Вот так Соединенные Штаты объявили войну Испании.
Чикиту поразила реакция людей. Она вспоминала, что сирены всех фабрик в Чикаго взвыли в поддержку войны, а во всех церквях начали бить в колокола. Люди на улицах обнимались и плясали от радости. Удивительно ведь, правда? Пацифизм еще не вошел в моду.
Мак-Кинли объявил о наборе ста двадцати пяти тысяч добровольцев, и мужчины выстроились в очереди перед пунктами призыва. Ни у кого, правда, не имелось оружия, боеприпасов или там лошадей, но зато воодушевления было с избытком, а о мелочах не задумывались. Вообрази, до чего доходил патриотизм американского народа (или фанатизм, или сумасшествие, тут уж как посмотреть): несколько человек наложили на себя руки, когда их признали негодными к военной службе[87].
Чикита и Рустика тоже поддались ликованию и жадно прочитывали все газеты. Так они узнали, что Теодор Рузвельт отобрал тысячу добровольцев из пяти тысяч кандидатов для ковбойского полка под его личным командованием. Он и его люди мечтали как можно скорее высадиться на Кубе и ожидали лишь приказа президента. Тем временем американский флот устроил блокаду не только Кубе, но и Пуэрто-Рико. Но самая удивительная новость состояла в том, что Матансас подвергся обстрелу американского броненосца. Да, да, ты не ослышался. Крейсер «Нью-Йорк», стоявший на рейде, чтобы ни одно судно не вышло из бухты и не вошло, нанес артиллерийский удар по испанским укреплениям на суше. Один снаряд убил мула в форте Пеньяс-Альтас, а другой упал в булочную «Ла-Памплонеса», но, к счастью, не разорвался. Его потом перенесли в скобяную лавку «Беа» и много лет выставляли. Я в детстве сам его видел.
Чикита, как и прочие кубинские эмигранты, лелеяла надежду, что американское вмешательство враз положит конец войне и повстанцы больше не будут истекать кровью на полях сражений. Она вспоминала своего брата-мамби, Хувеналя, и молила талисман великого князя Алексея защитить его. Хотя, если вдуматься, о какой защите от испанских пуль и эпидемий можно было помышлять, если талисман не смог уберечь саму Чикиту даже от ослиных копыт? А еще в те дни Чикита от души потешалась над Проктором: он, дурак, решил убрать из репертуара кубинский водевиль, опасаясь, что публике это наскучило, но интерес к Кубе не уменьшался, а, напротив, рос со дня на день.
Знаешь, кому еще Чикита уделяла много внимания в этих главах? Анархистам. Вскоре после несчастного случая с ослом и взрыва «Мэна», возможно, чтобы выкинуть из головы ирландца, она закрутила роман с одним чикагским юношей, по уши втянутым в профсоюзную борьбу. Чикаго имел славу города высокосознательных рабочих. Анархические идеи там пришлись ко двору, особенно после трагического Первомая 1886 года. Ты, наверное, знаком с историей семи мучеников, которых повесили по обвинению во взрыве бомбы, убившем нескольких полицейских во время митинга. А незнаком — так поищи в какой-нибудь книжке, потому что мне лично недосуг ее разжевывать.
В общем, Чикита втюрилась в этого анархиста, смуглого красавчика, и тот начал каждый день захаживать к ней на ярмарку. Он приносил в подарок букетики фиалок, кульки карамелек, пропагандистские листовки и все в таком духе, потому что был очень беден. Любовь разгоралась, но Чикита не заикалась о своем романе Бостоку, поскольку не раз слышала, как тот на чем свет стоит ругает анархистов, и не хотела провиниться перед импресарио.
Молодой человек по имени, если я правильно помню, Боб (а неправильно — ничего страшного, пусть будет Бобом) попался до ужаса языкастый и вечно трындел про права рабочих и про то, что нужно свергнуть власти, развалить монополии и покончить с Церковью. Голли, тот анархист, что убил испанского премьер-министра, был в его представлении не преступником, а героем. И он только улыбался в ответ на замечание Рустики: мол, Господь дает жизнь, значит, одному Ему позволено ее забирать. Боб, прилежный ученик Бакунина, апостола всех анархистов, придерживался иного мнения: если Бог есть, то единственное, чем Он может помочь правому делу свободы человека, — это перестать существовать.
