И когда кучер уже натянул поводья, Палмер сказал на прощание:
— В мире, управляемом великанами, маленьким людям остается только объединяться в тайные общества, чтобы вместе выживать. Мы с Ее Величеством питаем надежду, что вы, женщина, столько сделавшая для Кубы своим водевилем, поступите так же в отношении Гавайев при первой возможности.
По дороге в «Хоффман-хаус» Чикита и Мундо долго гадали, почему Палмер решил ей довериться. Патрик Криниган считал, что аннексия Гавайев разумна и неизбежна, но Чикита все же усматривала в ней своего рода каннибализм. Но капитану Палмеру-то откуда это знать? Как, по мнению королевы — или бывшей королевы, — Чикита могла помочь Гавайям? Мундо пожал плечами и пренебрежительно ответил вопросом на вопрос: а она разве еще не поняла, что в Нью-Йорке чокнутый на чокнутым сидит и чокнутым погоняет? Начиная с Проктора с его говорящими попугаями и заканчивая этой Лилиуокалани, которую, при всем уважении, недолго спутать с мулаткой, из тех что в Матансасе торгуют тамалями на улице…
С тех пор как Криниган уехал на Кубу, дни казались Чиките бесконечными. Она редко выходила из отеля и, как в прежние времена в Матансасе, много читала и вышивала. Наконец у нее дошли руки до «Окна в Трамсе», романа Барри, который тот для нее подписал. Но куда больше ей понравилось смелое сочинение Генри Джеймса «Бостонцы», купленное Мундо в соседнем книжном магазине. Приглашений на обеды и прогулки она получала предостаточно, но теперь, когда рядом не было надежного защитника, городская сутолока и шум действовали ей на нервы. Она аккуратно складывала в шкатулку телеграммы, приходившие от Кринигана каждые два или три дня, и вырезки его репортажей в «Уорлд» о ходе войны. Она скучала по Патрику. Синьор Помпео же безвозвратно выветрился из ее сердца, тем более что весточек он не присылал.
Иногда какие-то незнакомцы поднимались прямиком в номер, минуя отельную стойку, и требовали, чтобы Чикита их приняла. Как правило, Рустика захлопывала дверь у них перед носом со словами «Miss Cenda has a big toothache»[74]. Так же она поступала с некоторыми людьми, которых Чикита предпочитала держать на расстоянии, например с нахалкой Хоуп Бут, заявившейся однажды вечером как ни в чем не бывало, чтобы снова напроситься на дружбу.
Пару раз об аудиенции просили господа из Кубинской хунты, но Чикита не нашла в себе сил принять их, опасаясь новых нападок на ее водевиль. Хотя правда, в общем, была на их стороне: Масео, Бронзовый Титан, пал в бою в начале декабря, но Проктор отказался убрать его персонаж из действа. Он утверждал, что присутствие чернокожего генерала придает спектаклю «экзотический» оттенок, и пресек всякие попытки заменить Масео Максимо Гомесом, который оставался жив.
Но однажды утром Рустика, не посоветовавшись с хозяйкой, впустила одного члена Хунты.
— Он привез письмо, — пояснила она. — От сеньорито Хувеналя.
Визитер (не кто иной, как господин с бородавкой на носу, смахивавшей на овода) вложил в руки Чиките грязный мятый конверт, недавно переданный ему одним кубинским патриотом. Чиките не терпелось вскрыть письмо, но из вежливости она сдержалась и побеседовала с посланцем. Тот сообщил, что руководители Хунты счастливы воцарению Мак-Кинли в Белом доме.
— Что-то я не поняла, — сказала Чикита. — Разве вы не собирались голосовать за кандидата от демократов?
— Политика — ветреннейшая из женщин, — шутливо отвечал господин с бородавкой. — За несколько дней до выборов мы встретились с Мак-Кинли, и он обещал нас не забыть, если мы поддержим его. И мы поскорее разослали указание всем нашим революционным клубам забыть про Брайана и голосовать за республиканца.
Как только гость ушел, Чикита заперлась в спальне, рухнула на свою кроватку из палисандра и черного дерева и вскрыла конверт. Рассказ Хувеналя глубоко поразил ее.
Когда Эспиридиона Сенда думала о войне, первым делом ей рисовались сражения, жестокие баталии, где один человек делал все, что в его силах, чтобы лишить жизни другого. Но из письма брата становилось ясно, что повседневная жизнь мятежников, о которой он писал без надрыва, но не опуская подробностей, почти так же ужасна, как самая кровавая битва.
По словам Хувеналя, они с товарищами напоминали скорее не войско, а ватагу нищих. Все обросли бородами и космами за неимением лезвий и ножниц и ходили в замшелых шляпах, мятой нестираной форме и грубых башмаках. А кому особенно не повезло — довольствовались набедренными повязками. Многие вконец ослабели и перебивались тем, что ставили силки на птах, ловили мелкую рыбешку в грязных канавах или жевали сердцевины пальм, словно какая скотина. Однако Хувеналь не терял чувства юмора. «Я, хоть и скелет, зато на своих костях могу румбу сыграть», — писал он.
Еще он рассказывал, как одного коня их эскадрона обнаружили поутру полностью обездвиженным. На крупе у него была гнойная рана, никто не поручился бы, что животное не заразилось столбняком. И все равно его зарезали и съели. Порезали мясо на шматы, изжарили и приправили лимоном. На следующее утро у некоторых на ногах повылезли болезненные язвы с твердыми лиловыми краями, вскоре загноились и долго не заживали. Иногда им везло больше. Как-то раз они обнаружили логово каймана, изловили его, отрубили хвост и слопали. Настоящий пир. Никто не удосужился добить каймана, и он, бесхвостый, уполз в кусты, оставляя за собой кровавый след.
Бедствовали они и от нехватки лекарств. При малярии, косившей почти всех, пили бузинное слабительное и пытались заменить хинин листьями эвкалипта. Патронов не хватало, а большая часть ружей и карабинов проржавела, и приклады у них потрескались. Но Хувеналь не жаловался. Свободная Куба стоила всех жертв. В последнем абзаце брат поздравлял Чикиту с успехом, о котором узнал от Манон, и просил по возможности вносить вклад в дело революции.
Дочитав, Чикита затерзалась совестью, разрумянилась и выписала Хунте чек. Посверлила взглядом, разорвала и выписала еще один, более щедрый. И отослала Эстраде Пальме с припиской: «От рядовой кубинки — освободительной армии».
Мундо в те дни переживал некий упадок духа. Он почти не ел, источал большую меланхолию, чем обычно, и перестал наигрывать Шопена в свободное время. Чикита долго допытывалась, в чем причина его апатии. «Тебе кажется», — защищался кузен. Но она не отступилась. Мундо изменился, и это не просто так. Наконец ей удалось вырвать признание: молодой человек по уши влюбился в Мистера Геркулеса, силача из водевиля, который поражал публику, тягая огромные железные гири и голыми руками разрывая цепи.
Похвастать большим опытом Мундо не мог. После довольно бурного начала половой жизни (в котором его кузены сыграли решающую роль) он довольствовался спорадическими связями. Боязнь быть уличенным в «слабости» и отвергнутым Церковью и приличным обществом сковывала его, но во времена исполнения дансонов в оркестре Мигеля Фаильде он все же пережил тайный роман с тромбонистом.
Мундо с ума сходил по Геркулесу, но не отваживался даже сделать намек. Когда они сталкивались за кулисами или в уборных для артистов «Дворца удовольствий», он стыдливо опускал взгляд и дрожал от волнения, поскольку пребывал в уверенности, что его страстные мечты несбыточны. Атлет — этакий кроманьонец, дюжий, грубый и косматый — в мгновение ока мог своей гирей размозжить голову любому, кто осмелился бы на непристойное предложение.
Чикита придерживалась иного мнения. Она знала, что Проктор платит гроши тем, кто заполняет интермедии, и вызвала Геркулеса к себе в гримерную. Она сразу взяла быка за рога: прямо спросила силача, не желает ли тот заработать двадцать долларов. «Можете на меня рассчитывать», — пробасил Геркулес, выслушал указания без малейшего удивления и решительно отправился исполнять.
Вечером, после второго шоу, Чикита притворилась, будто потеряла сережку, и велела Мундо оставаться в театре, покуда не найдет пропажу. Он нехотя подчинился, не подозревая, что все подстроено. Едва Чикита с Рустикой удалились, в гримерную проник Мистер Геркулес и едва не задушил Мундо первым же объятием. Ошеломленный и счастливый пианист не успел задаться вопросом, чем он заслужил такое чудо, потому что великан в два счета раздел его и утянул к кушетке. Довольно долго они неумело целовались и ласкали друг дружку, а потом Геркулес вдруг замер, приподнялся и прорычал: «Сехисмундо, я знаю, как сильно ты желаешь меня. Не будем ждать! Овладей мною сию минуту!» И, к горькому разочарованию пианиста, развернулся и подставил ему свой крепко сбитый волосатый зад.
