Дело в том, что мы совершенно не подходили друг другу, и все эти пятнадцать лет я радуюсь нашей разлуке за нас обоих.

И даже если забыть про дедовщину и прочие прелести армейской жизни, благодаря которым чтение книг Шаламова и Солженицына вызывало во мне странный эффект, известный в народе под именем «дежа вю» — ощущение, что все это уже было со мной… Если даже представить, что я служил бы в некоей фантастической части, взятой целиком из альманаха «Подвиг»…

Хотя нет, лучше представим все наоборот. Представим, что генерала Граче-Макашовского призвали в консерваторию.

А что? И очень даже! Пришла с каникул Дума, приняла на свежую голову закон о всеобщей музыкальной повинности — и вот генерал впритирку с другими убогими (инженерами, сантехниками, биофизиками…) уже стоит на сборном пункте в районной музыкальной школе.

Через пару дней, дав окончательно пропахнуть друг другом, всех грузовиками свозят в консерваторию, переодевают во фрак, дают папку для нот и два часа на изучение нотной грамоты. Потом приходит тромбон со второго пульта со списком, тычет указкой в партитуру и спрашивает: это какая нота, уроды? Ответившие неправильно сразу идут драить очко в консерваторском сортире.

Ночью все учат устройство клавиатуры — и не дай бог генералу перепутать бемоль с диезом или не сыграть Шопена, пока спичка горит: заставят приподнять рояль и так стоять, а откажется — прищемят пальцы крышкой (так уж у них, у музыкантов, с древности заведено), а будет кричать — пойдет после отбоя вместо сна учить наизусть Губайдуллину, а в шесть утра — подъем и сразу полчаса хроматической гаммы на скрипке. Не возьмет генерал первую позицию раз, промахнется с недосыпу второй — пятикурсники струнного отделения отведут его в кабинет сольфеджио и там изметелят.

И напрасно будет он умолять их и объяснять, что не дал ему бог слуха и тонких пальцев, — ему на это только скажут: ага! значит, ты, сука, будешь в штабе задницу про-сиживать, а на скрипке за тебя играть Ойстрах будет? Два часа, гаденыш, и чтоб была первая позиция, как на картинке! Время пошло.

И уж отныне он будет крайним в оркестре. И из сортира не вылезет, и «на тумбочке» под портретом Чайковского простоит три ночи подряд в шестой балетной позиции, а балетки у него будут для смеху на два размера меньше, чем ноги. А на четвертую ночь вместе с другими молодыми музыкантами будет он до рассвета покачивать кровать дембеля Спивакова и изображать ему стук колес, чтобы дембелю снилось, что он едет на фестиваль в Кольмар… А днем генерал Граче-Макашовский будет переписывать всему оркестру партитуры, и от недосыпу потеряет сознание, и его отведут в санчасть, и местный коновал в чине хормейстера заглянет ему в глазное дно и пропишет три раза в день бельканто стоя на четвереньках.

А когда генерал пожалуется на невыносимые условия музыкальной службы по команде министру культуры Сидорову, письмо до Сидорова не дойдет, а дойдет до начальника консерватории, и ночью, придя из увольнительной, «Виртуозы Москвы» снова изметелят его и сбросят в оркестровую яму.

А в столовой его порцию будут подчистую съедать духовые, и к зиме голод усилится невыносимо, и однажды в кармане фрака у него найдут ворованный сахар и опять отметелят в кабинете сольфеджио…

Достаточно — или рассказывать еще? Достаточно? А не рассказывать, как он пытался бежать из расположения консерватории, прихватив с собой две флейты и горсть клавиш, чтобы продать их и поесть по-человечески? Как его поймали, и снова били, и дали восемь лет за нарушение присяги, данной Отечеству, которое позарез нуждается в укреплении музыкальной культуры?.. Не надо? Хорошо, не буду.

Только один вопрос.

Товарищи генералы! Я еще не убедил вас в необходимости альтернативной службы?

Недавно в вагоне метро я увидел рекламу. Она была наклеена прямо поверх схемы линий метрополитена, что показалось мне очень верным решением с точки зрения рекламного дела.

Ибо прочтет ли кто-нибудь, чего наклеено над вагонными окнами, это еще бабушка надвое сказала, а тут на моих глазах несколько бедолаг-пассажиров, подошедших уточнить свой маршрут под землей, бормоча проклятия, вчитывались в проклятый листок…

Прочел листок и я. Если бы оттуда мне сообщили, что «Краш» — это мой цвет, или призвали пользоваться тампаксом, в этом, пожалуй, не было бы никакого парадокса, а только легкое хамство.

Но схема метрополитена была заклеена рекламным проспектом Института международного права.

Реклама Института права путем явного правонарушения… как сказал бы ослик Иа-Иа, — это было душераздирающее зрелище. Но услужливая память тут же начала подкидывать впечатления былого, и частный случай легко вписался в общую картину жизни, где, по Гоголю, все не то, чем кажется.

…Я не знаю, где он и кто он сейчас, этот человек, но в начале восьмидесятых он был заместителем главного редактора журнала «Крокодил». В сатиру он пришел из структур МВД, что с государственной точки зрения было даже предусмотрительно. Блестящий фельетонист Александр Моралевич, помню, неоднократно и довольно назойливо предлагал ему написать диктант, что заместитель главного не рискнул сделать ни разу. Трудности, которые он прилюдно испытывал с падежами, не мешали ему числиться автором восьми книг.

Это был, так сказать, писатель.

А прошлым летом по дороге на дачу я встретил милиционера, еще не ушедшего в литературу. С головой (и автоматом Калашникова) милиционер ввалился в открытое по случаю жары окно машины, обдал меня сивушным перегаром и сказал буквально следующее: «Ара, попить есть?»

С учетом всех обстоятельств, как-то: незамысловатое обращение, бренчащий по стеклу автомат, неславянский тип моего лица и то, что встреча наша происходила вскоре после Буденновска, я не стал посылать стража на три буквы, потому что хотел жить, а посмертно мог оказаться и чеченским террористом. Я только вспотел до глубины души и честно ответил: «Ара, попить нет!» — и мы поехали на дачу, а мент замахал жезлом на следующую машину.

Впрочем, с пьяного какой спрос? Вот вам про трезвых.

Сижу я как-то у «Фрунзенской», пью кофе, лето опять-таки. Вдруг — скрип тормозов, из машины выскакивают ребята спортивного телосложения, подбегают к стоящей у бордюра красной «девятке» и с громким матом выдергивают оттуда трех хорошо одетых людей.

За соседним столиком говорят: во беспредел пошел, прямо среди бела дня! И я тоже думаю: может, ну ее на фиг, мою чашечку кофе, а то сейчас как пальнут… Позвать, что ли, милицию?

Но тут бандиты ставят выдернутых из машины в положение «ноги врозь, руки на капот» — и начинают в «девятке» копаться.

Нет, говорят за соседним столиком, это не бандиты, это ОМОН переодетый, а бандиты — как раз те, что в «девятке», ишь, нахалы! И я тоже успокаиваюсь и, радуясь торжеству закона, продолжаю пить кофе.

Тут к стоящим в положении «ноги врозь, руки на капоте» неторопливо подходит накачанный, коротко стриженный человек и с размаху бьет их поочередно ногой под ребра. Нет, говорят за соседним столиком, эти, накачанные, точно бандиты, а те, в «девятке»… Хотя те тоже бандиты…

Тут наше гадание на кофейной гуще наконец прерывает приезд к месту событий милицейского «уазика». Избитых оттаскивают от их «девятки» и увозят навстречу правосудию. Этот финал снимает вопрос ведомственной принадлежности накачанных матерщинников, но в душном воздухе остается висеть другой: почему, черт возьми, бандиты так похожи на нас, пьющих кофе, а представители закона настолько неотличимы от бандитов?

Хотя опять-таки — какие вопросы, к кому? Бывший генпрокурор России Степанков, как мы помним, свободно ботал по фене, другой страж закона приторговывал джипами… Образы еще недавно первых людей страны, генералов и министров «Шамы», «Миши» и «Саши», легко, без швов в сознании, монтируются со словами «подстава», «шиза» и «непонятки». Воистину, чудны дела твои, господи!