Предрассудок[27]
Ляпнул какой-то древний итальянец: мол, о мертвых либо хорошо, либо ничего…
Хоронили мы Колдомуева Степана Петровича. Все чин-чинарем — гроб, венок, вдова… Народ с гвоздиками подтягивается, некоторые уже тяпнули с утра по случаю. Погода отличная, работать все равно неохота — чего ж не похоронить человека?
Мы стоим, Колдомуев лежит, всем хорошо. Вдова сияет, как антрацит. Толик анекдот рассказал… Уже бы накрывать Колдомуева и вниз, чего ему тут зря лежать, он и когда живой был, анекдотов не понимал, — вдруг Шишкин возьми да брякни:
— Панихиду объявляю открытой.
Полжизни, собака, в профкоме провел, никак не отвыкнет.
Никто говорить-то не хотел, а тут неудобно. Вдова приосанилась, ждет; все напряглись. Тут бы Шишкину сказать для снятия напряжения, что, мол, пошутил, да не тут-то было!
— Слово, — говорит, — для прощания предоставляется другу покойного Муковозову Николай Иванычу.
Муковозов, ясное дело, возмутился: че я-то? Шишкин отвечает: иди-иди…
Муковозов в изголовье встал, подумал немного и говорит:
— Я знал покойного десять лет. — Помолчал, пальцы позагибал, говорит: — Нет, одиннадцать. Нет… — Опять позагибал, потом спрашивает: — Инструментальный отдел когда сливали?
Колдомуев лежит, не помнит. От ног отвечают:
— Ну-у, это еще до ремонта было…
Муковозов говорит:
— Ага! Вот с тех пор я покойного и знал. Ну, что я могу сказать о тебе, Степан Петрович?
Посмотрел на Колдомуева и вдруг ка-ак замолчит! Видать, изречение древнеримское вспомнил. Минуты две прошло. Шишкин говорит:
— Ну?
Муковозов ему:
— Баранки гну.
Шишкин говорит:
— Слово имеет Курицын.
Курицын, чистый римлянин, вышел и говорит:
— Прощай, Степан Петрович!
И назад.
Тут вокруг могилы рассасываться стало. Шишкин говорит:
— Стоять! Пеструхин!
Пеструхин говорит:
— Все мы знали покойного… Ну все же знали, чего тут говорить?
А из панихиды кричат:
— Давай, Колян! Скажи, не бойся!
Пеструхин подумал чуток и говорит:
— Нет слов.
Шишкин говорит:
— Тогда слово предоставляется вдове.
Вдова говорит:
— Степа! Ты был таким… таким… — Подумала и говорит: — Большим! — Потом руками как вскинет: — Ой, на кого ж ты меня покинул, касатик?
Тут панихида оживилась, потому что знала правильный ответ. А вдова все рыдает, но аккуратно так, чтобы тушь не потекла.
Шишкин говорит:
— Давайте активнее, товарищи! А то херня какая-то получается. Буду вызывать по алфавиту!
Тут все бочком, бочком — и от гроба.
Самые хитрые давно разбрелись как бы невзначай по участкам — послушать, чего о других говорят, а тут от соседних могил сами подходить стали, в лицо Колдомуеву заглядывают, версии выдвигают… Может, говорят, собак он любил? Может, лобзиком выпиливал, двор озеленял? Мучаются люди, вспоминают, один Колдомуев лежит сачкует.
Через полчаса Женька Ивакин вдруг как закричит:
— Есть! Вспомнил!
К нему со всего кладбища сбежались: ну?
А Ивакин, гаденыш, интригует: как же, говорит, вам не стыдно, слова хорошего про человека сказать не можете…
Ему на это конкретно отвечают:
— Ивакин! Либо ты говоришь, чего вспомнил, либо мы сейчас тебя вместо него закопаем.
Ивакин вопит:
— Шашки! В шашки он, негодяй, здоров был играть! Всех чесал.
Тут праздник начался. Руки Ивакину трясут, «ура» кричат, шампанское открыли. Вдова поцеловала взасос Ивакина и еще троих. Ивакин стоит именинником. Ему кричат:
— Давай! Давай скажи, как положено, от головы, — и понеслась: салат киснет, водка греется!
Поставили Ивакина у изголовья. Ивакин говорит:
— Покойный хорошо играл в шашки! Помню, резались мы на первенство цеха… Так покойный — всех, ну всех буквально…
Вдруг Авдюхин как закричит:
— Еще бы не всех! Он же, сукин сын, ходы назад брал!
Его чуть не убили прямо у гроба:
— Что ты пристал к покойнику? Что он тебе дался? Дай уже закопать эту гадину!
Авдюхин опомнился: извините, кричит, братцы, больше не буду, вот вам святой крест во все стороны! В общем, пока ребята гроб наперегонки заколачивали, осознал вину, сбегал за пивом, а вдове — ликер кокосовый притащил и семечек горсть.
На радостях простили его.
А древнему итальянцу тому я бы ноги оторвал. Думать надо, что говоришь!
Сила воображения[28]
Игнатьева женщины не любили. А он их, наоборот, хотел буквально всех. Но обманывать насчет высоких чувств не желал, гордый был. Игнатьев вырос в интеллигентной семье, о любви знал по повести Фраермана «Дикая собака Динго», а женщины от этого разбегались со страшной силой.
И стал тогда Игнатьев мизантропом, и полюбил одиночество.
Ну вот. А однажды он смотрел телевизор и крепко запал на одну гимнасточку. И потом целый день думал о ней — и за ужином, и потом, и когда лег спать, — все думал и думал и додумался до того, что присела гимнасточка на край его постели и начала с ним разговаривать, и глазками делать, и ручкой шалить. А потом такие кренделя выделывать начала, что Игнатьева даже в жар бросило.
Он же интеллигентный человек!
А гимнасточка похабная доделала свое сладкое черное дело и мгновенно пропала, умница. Игнатьев охнул и тут же заснул, счастливый совершенно. А на рассвете проснулся бодрый, и на службу пошел, и целый день провкалывал, как на субботнике.
А вечером, чуть глаза закрыл — она. «Хорошо тебе вчера было?» — спрашивает. «Да», — отвечает Игнатьев. «А вот так — хорошо?» — спрашивает. Тут Игнатьев речи и лишился.
И стали они жить вместе, причем гимнасточка об этом, разумеется, ни ухом ни рылом.
Только однажды приходит она к себе в номер после вечерней тренировки (новую связку с лентой отрабатывала), душ принимает, чай с сухариком пьет и в постельку свою ложится, режим у нее. А сон не идет чего-то. А у нее завтра с утра тренировка, а через месяц — чемпионат в Канаде, где болгарок надо уделать, кровь из носу, — а сна нет, и фантазии одна неспортивнее другой. Будто делает она, чего отродясь не делала, и с большим удовольствием, и телом своим натренированным такое изображает, чего ни один судья не видел — а и видел бы, ничего не понял.
А потом будто бы тепловой удар с ней случился, и полетела она куда-то, то ли вверх, то ли вниз, непонятно, а когда снова в своей постели обнаружилась, не то что связку с лентой — фамилию тренера вспомнить не смогла, и где тот чемпионат будет, и по какому виду спорта.
Вон чего бывает.
Целую неделю потом днем с блуждающей улыбкой ходила, предметы из рук роняла, а по ночам летала непонятно где. Врачи только руками разводили.
Потом в один миг отпустило ее. Вернулась в большой спорт, третий год уделывает болгарок и чувствует себя от этого, надо сказать, совершенно удовлетворенной.
А Игнатьев… неловко говорить. Просто распоясался. Недавно одна особа коронованная — ее, на беду, в «Новостях» показали, а он увидел… — такое вдруг испытала прямо на троне! Всем двором в себя приводили!
Опять же актриса американская — ну, вы знаете ее, стерва такая ногастая! — эта среди бела дня отключилась у себя в Голливуде, глаза закатила. «О, yes, — говорит, — yes… yes!» Ну, к ней-то как раз привыкли.
Так что, милые дамы, ежели вдруг чего — не пугайтесь.
Это Игнатьев.
Значит, видел вас где-то.
Евроремонт[29]
Процесс гражданского становления в бригаде Сыромятникова Бутомский начал наблюдать в августе, сразу после падения тоталитаризма.
Тоталитаризм пал во вторник, а в среду с утра, когда Бутомский пришел в свою новую квартиру проведать ход ремонта, Сыромятников был уже немного просветленный. Он сидел с куском маринованной сельди в руке, прислонившись к стенке, ободранной еще накануне. Рядом, на обрывке новых обоев, были разложены резаная отечественная колбаса, хлеб и огурчики.
