Говорят:
— Опишите форму рукоятки.
Я говорю:
— Я ее еще не видел.
Мне говорят:
— Узнаете форму рукоятки, немедленно звоните.
— Спасибо, — говорю.
— Ну что вы, — говорят, — это наша работа.
Вышел из будки: господи, а весна-то! Так бы прямо и запел. Но не могу, ножик мешает. Встал я тогда на обочине, руку поднял. Часа не прошло — такси остановилось.
Я таксисту ножик показал и говорю:
— Шеф, до Склифосовского не подбросишь?
Он говорит:
— Десять долларов!
Я говорю:
— У меня только наши.
Он говорит:
— За наши я тебя сам пырну.
Я говорю:
— Не надо.
Он говорит:
— Как хочешь. Мое дело предложить.
И уехал. А я пошел на автобус. Потому что действительно, если каждый раз, как пырнут, на такси разъезжать — накладно получается. Лучше не привыкать.
Влез в автобус, еду себе, пейзажем в окошко любуюсь. А там ручьи текут, почки распускаются, кран поперек стройки лежит, милиционеры парами гуляют — словом, весна! Так всем этим залюбовался, что даже не заметил, как скандал возник. Женщина какая-то закричала, и что интересно, опять на меня:
— Как вы смеете в таком виде, что это из вас торчит? Постыдились бы, тут дети…
Я говорю:
— Гражданочка, я не виноват! Это Евстигней.
А гражданочка шипит:
— Спрячьте немедленно вашего евстигнея и не будоражьте население!
И какой-то ворошиловский стрелок тут же:
— Вот до чего перестройка страну довела; в старое время не торчало бы из тебя, троцкиста поганого, среди бела дня!
В общем, вытолкали меня из автобуса взашей прямо на неврастеника какого-то. Он как нож у меня увидел, в этой… аж в бок вцепился.
— Вы-то мне, — говорит, — и нужны! Идемте, — говорит, — русский человек! Ведь вы же русский?
Я говорю:
— У меня дед поляк был.
Он говорит:
— Поляк — это ничего! Это можно, идемте.
Я говорю:
— А прабабка — турчанка с армянской примесью.
Он как заорет:
— Ну и хрен с ней, с вашей прабабкой! Что вы привязались ко мне со своими предками!
И потащил куда-то.
Я говорю:
— Мне бы ножик вынуть…
Он говорит:
— Вы что, с ума сошли? Без ножика совсем не то. И потом — вам идет.
Приволок меня на какую-то площадь, затащил на трибуну и сразу стал рубаху на себе рвать.
— Смотрите, — закричал, — люди православные, вот он, знак, вот что с матушкой Россией сделали! Вот она, бессловесная, с иудейским ножом в этой… Доколе же будем молчать, россияне?
Тут народ на площади взвыл:
— Не будем молчать! Пусть говорит! Скажи, русский человек!
Меня вперед вытолкнули, мегафон всучили.
Я говорю:
— Граждане! Нет ли среди вас случайно хирурга? Мне бы ножик вынуть…
— Не-ет! — кричат. — Хирургов нет! Здесь только патриоты!
— Извините за беспокойство, — говорю, — тогда я пошел.
— Иди, — говорят, — русский человек, иди, а уж мы тут за Россию постоим…
И пошел я тихонечко домой. Неловко как-то стало, право: тут такое в стране обновление, все течет отовсюду, опять же, подъем национального рефлекса обалденный — а я ношусь со своим ножом в этой… как дурак с писаной торбой. Ну, торчит и торчит, никому не мешает. А спать на животе можно.
А весна вокруг — стебелечки из земли прут почем зря, народ с работы по домам плывет… Настроение, словом, прекрасное. Чуть не испортил мне его какой-то милиционер — хотел арестовать за ношение холодного оружия в неположенном месте, но я дал ему христа ради пять рублей, и он отвязался.
Во дворе под детским грибком сидел Евстигней Зубайлов с каким-то еще неизвестным мне хмырем. Они пили водку и по очереди кусали от палки колбасы. Увидев меня, Евстигней радостно замахал конечностями.
— Ванюха! — закричал он. — Познакомься, дружище, — это Петька Засухин! Ну, с которым я тебя давеча перепутал. Во такой мужик оказался! Оказывается, Ваня, он за ЦСКА не болеет, он их, козлов, сам на дух не переносит… Петька, дрон кабучий, да вон же он, мой ножик; ну-ка подмогни! А то всё откусываем и откусываем, как нелюди какие…
Они уперлись в меня ногами, выковыряли нож и стали нарезать колбасу. Я хотел уйти, но меня не отпустили, пока я не выпил за дружбу. Потом Евстигней дал мне заесть кусочком колбасы с ножа, и я пошел домой: переодеться в чистое и сбегать за кефиром.
Я шел, стараясь не ударить лицом в грязь, и не думать о людях плохо. Ведь в том и диалектика момента, что президент у нас уже есть, а жизни еще нет.
1990
Ты кто?[19]
Александру Сергеевичу Пушкину гадалка нагадала смерть от белой головы — и он погиб тридцати семи лет от руки блондина.
Игнату Петровичу Можжевелову гадалка нагадала казенный дом, дальнюю дорогу и кучу других неприятностей, но ничего этого с ним не произошло — вот только на восьмом десятке у Игната Петровича отшибло память.
Обнаружилось это так: однажды не смог Игнат Петрович вспомнить, где лежит его серпастый-молоткастый, и, стоя посреди комнаты, долго шлепал себя ладонями по ляжкам. Когда же супруга его, Елена Павловна, спросила, чего он, собственно, шлепает, Игнат Петрович тускло на нее посмотрел и спросил:
— Ты кто?
Супруга не нашлась, что ответить на этот простой вопрос, и завыла белугой. В тот же день Игнат Петрович забыл, кто он, как его звать и все остальное, что еще помнил к тому времени.
Приехали люди в белых халатах, померили Игнату Петровичу давление и начали водить перед его бурым носом молоточком — и водили им до тех пор, пока к склерозу Игната Петровича не прибавилось косоглазие. Большего врачи добиться не смогли и, прописав цикл уколов, уехали восвояси.
Уколы Игнат Петрович переносил мужественно — только, спуская штаны, всякий раз спрашивал медсестру:
— Ты кто?
Через неделю Елена Павловна, которой этот проклятый вопрос задавался два раза в час, села на телефон и через мужа снохи двоюродной сестры шурина добыла адрес одного старичка-боровичка, который, говорили, мог все.
Старичка привезли аж из-под Подольска. Войдя, он деловито просеменил в комнату, наложил пухленькие ручки на голову Игнату Петровичу и тихим голосом сказал:
— Вспоминай.
После чего пошел в ванную и тщательным образом руки вымыл.
Получив затем от Елены Павловны несколько красивых бумажек с дяденьками в париках, старичок не торопясь поскреб их желтым ногтем, спрятал в зипунчик и засеменил прочь.
— Ой, а мне можно?.. На всякий случай… — остановила его в дверях Елена Павловна.
— Конечно, конечно! И ты вспоминай, — погладив ее по голове, разрешил старичок — и был таков.
Внушение дало результаты совершенно волшебные. Старичок, щупая в кармане бумажки, только выходил из подъезда, а Игнат Петрович уже уверенным шагом шел к серванту. «Вспомнил, вспомнил!» — приговаривал он и бил себя по голове серпастым-молоткастым.
Дело пошло как по маслу. В тот же день Игнат Петрович вспомнил, кто он и как его звать. Опознанная супруга всплескивала руками и приговаривала: «Ай да старичок!»
Старичок действительно оказался ничего себе.
Наутро Игнат Петрович пробудился ни свет ни заря, потому что вспомнил во сне речь Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева на семнадцатом съезде профсоюзов. Причем вспомнил дословно.
Выслушанная натощак речь произвела на Елену Павловну сильное впечатление — отчасти, может быть, потому, что остановиться Игнат Петрович не мог, хотя попытки делал.
Произнеся на пятом часу заветное «бурные продолжительные аплодисменты, все встают», Игнат Петрович изумленно пробормотал: «Вон чего вспомнил» — и без сил упал на тахту.
За завтраком Елена Павловна с тревогой поглядывала в сторону мужа, опасаясь, что тот опять заговорит. Но, измученный утренним марафоном, Игнат Петрович молчал, как партизан, и первой заговорила она сама.
— Moscow, — сказала она, — is the capital of the USSR. There are many streets and square here!
