Трофей Идущий берегом моря очарован его величием, обласкан и награжден светом и ширью, так же и я, было даровано наслаждаться твоей красотой. В сумерках мы распрощались, степенно пришло одиночество, на улицах темных, которые помнят тебя, счастие потускнело, подумал: как было бы славно, если воспоминания, сменяя друг друга, без остановки, следовали бесконечно, радуя душу. Вечерние сумерки На западе вечерняя заря восторгом напитала улицы, открыла двери, словно страсти сон, случайной встрече. Светлые леса теряют последних птиц и золото. Разодранные руки нищего подчеркивают грусть поры вечерней. А тишина, что меж зеркал живет, тает, покидает узилище свое. Мрак – чернеющая кровь израненных вещей. В неровном свете изуродованный вечер сочился серым цветом. Поля в вечерних сумерках Вечерняя заря, Архангелу подобно, дорогу истерзала. Как душный сон, населено одиночество, стоячим прудом пролегло у деревни. Колокольчики в поле звоном собирают крошки печали, что рассеяны вечером. Новолуние – слабый голос небес. Лишь стемнело, поле вновь оживает. Западный шрам затянулся, вечер его донимает. Прячутся искры оттенков в сумрачных безднах предметов. В опустевшей и замершей спальне ночь распахнет зеркала. Прощание Теперь между тобой и мной преграда трехсот ночей – трехсот заклятых стен — и глуби заколдованного моря. Не содрогнувшись, время извлечет глубокие занозы этих улиц, оставив только шрамы. (Лелеемая мука вечеров, и ночи долгожданных встреч с тобою, и бездыханная земля, и небо, низвергнутое в лужи, как падший ангел… И жизнь твоя, подаренная мне, и запустенье этого квартала, пригретого косым лучом любви…) И, окончательный, как изваянье, на землю тенью ляжет твой уход. Из написанного и потерянного году в двадцать втором Безмолвные сраженья вечеров у городских окраин, извечно древние следы разгрома на горизонте, руины зорь, дошедшие до нас из глубины пустынного пространства, как будто бы из глубины времен, сад, черный в дождь, и фолиант со сфинксом, который не решаешься раскрыть и видишь в еженощных сновиденьях, распад и отзвук – наш земной удел, свет месяца и мрамор постамента, деревья – высота и неизменность, невозмутимые как божества, подруга-ночь и долгожданный вечер, Уитмен – звук, в котором целый мир, неустрашимый королевский меч в глубинах молчаливого потока, роды арабов, саксов и испанцев, случайно завершившиеся мной, — всё это я или, быть может, это лишь тайный ключ, неугасимый шифр того, что не дано узнать вовеки? Примечания[4]
Незнакомая улица Информация в первых строках неверна. Де Куинси (Writings[5], том 3, с. 293) отмечает, что в иудейской традиции утренний полумрак называется «голубиный сумрак», а вечерний – «вороний сумрак». Труко На этой странице сомнительной ценности впервые проглядывает идея, которая всегда меня волновала. Самое полное ее изложение – в эссе «Новое опровержение времени» («Новые расследования», 1952). Ошибка, обнаруженная еще Парменидом и Зеноном Элейским, таится в утверждении, что время состоит из отдельных мгновений, которые возможно разъединять так же, как и пространство, состоящее из точек. Росас Сочиняя это стихотворение, я, конечно, знал, что один из дедов моих дедов был предком Росаса. Ничего потрясающего в этом нет, если учесть малую численность нашего населения и почти кровосмесительный характер нашей истории. В 1922 году я предчувствовал ревизионизм. Это развлечение состоит в «ревизии» нашей истории не для того, чтобы докопаться до истины, но чтобы прийти к заранее предустановленному выводу: к оправданию Росаса, к оправданию любого существующего диктатора. Я, как видите, до сих пор остаюсь дикарем-унитарием. Луна напротив (1925) Предисловие В 1905 году Герман Бар заявил: «Единственная обязанность – быть современным». Двадцать с лишним лет спустя я тоже взвалил на себя эту совершенно излишнюю обязанность. Быть современным – значит быть актуальным, жить в настоящем, а это общий для всех удел. Никто – за исключением одного смельчака, придуманного Уэллсом, – не овладел искусством жить в прошлом или в будущем. Всякое произведение есть порождение своего времени: даже точнейший в деталях исторический роман «Саламбо», главными героями которого являются наемники времен Пунических войн, – типичный французский роман XIX в. Мы ничего не знаем о литературе Карфагена, – вполне возможно, она была чрезвычайно богатой, – кроме того, что в ней не было книги, подобной роману Флобера. Помимо этого, я захотел стать аргентинцем – забыв, что уже им являюсь. Я отважился приобрести несколько словарей аргентинизмов, из которых почерпнул ряд слов, которые сегодня едва ли могу расшифровать: «madrejón», «espadaña», «estaca pampa»… Город из «Жара Буэнос-Айреса» – камерный, глубоко личный, здесь же он предстает пышным и многолюдным. Я не хочу быть несправедливым к этому сборнику. Одни стихи («Генерал Кирога катит на смерть в карете»), быть может, обладают всей броской красотой переводных картинок; другие же («Листок, найденный в книге Джозефа Конрада»), по моему мнению, не посрамят своего автора. Я не чувствую себя причастным к этим стихам; меня не интересуют их огрехи и достоинства. вернутьсяСоставляя настоящее собрание поэтических сборников, Борхес снабдил некоторые стихотворения позднейшими примечаниями. – Примеч. перев. |
