К началу занятий англосаксонским языком Спустя пятьдесят поколений (пропастей, отведенных временем человеку) на берегу далекой большой реки, неизвестной драконам викингов, я воскрешаю шершавые, неподатливые слова, которые (некогда ртом, а сегодня – прахом) складывал во времена Мерсии или Нортумбрии, прежде чем стать Хейзлемом или Борхесом. В субботу мы прочитали, что Юлий Цезарь первым из ромбуржцев прибыл подмять Британию; значит, и гроздья еще не созреют, как я услышу того соловья из загадки и плач двенадцати воинов над погребенным вождем. Версиями позднейших английских или немецких слов, знаками знаков мне кажутся эти слова, а ведь в каждом из них был образ, и человек призывал их во славу меча и моря; завтра они возвратятся к жизни и fyr будет означать не fire [11], а удел прирученного и многоликого бога, чей вид повергает нас в первобытный трепет. Благословен лабиринт бесконечных причин и следствий, что на пути к тому зеркалу, где никого не увижу или увижу другого, мне даровал созерцать зарю языка. Лк. 23 Еврей, язычник, просто человек, Лицо сокрыто в пелене времен, И буквы имени его навек Рассыпались среди других имен, О милосердии, о состраданьи Знал то, что тать из Иудеи мог, Висящий на кресте. Что было ране, Нам не извлечь. Исполнив свой урок Последний – он распятым умирал, И посреди насмешек и глумленья Услышал: тот, что близ него страдал, Был Бог, и вот, в порыве исступленья Ему взмолился – помяни меня Ты в Царствии Твоем, и грозный глас Того вершащего все судьбы Дня Бандиту посулил сей день, сей час, Мол, внидет в Рай. Не изрекли ни слова До смерти, но история для нас Об этой казни сберегла рассказ И о Страстях Спасителя живого. Но как, друзья, наивна и проста Христова друга вера, невзначай Попавшего по первой просьбе в Рай От низости позорного креста! И не такая ль вера вовлекла Его во все кровавые дела? Адроге Кого теперь встревожит, как когда-то, Что потеряюсь, забредя в глухие Куртины, где для праздного заката И неискоренимой ностальгии Возводят кров незримый дрозд на ветке, Колдующий над песнею старинной, Круговорот струи, мираж беседки, Виденья статуй и фантом руины? На черном черный (знаю) в запустенье Пустой каретник проступает, сдвинув Границы мира пыли и жасминов, Что помнит об Эррере и Верлене. От эвкалиптов по ночным террасам Плывет целебный аромат былого — Тот аромат, что вне уловок слова И времени зовем домашним часом. Ищу и нахожу свой долгожданный Порог. Все тот же дом под черепицей Рисуется, и так же из-под крана Вода на плитки дворика сочится. А в зоркой тьме строения пустого Спят за дверьми сновиденные тени — Хозяева нетронутых владений Утраченного и пережитого. Я знаю в этих призрачных пределах Любую мелочь: блестки на граненом И выгоревшем камне, повторенном В зеркальных анфиладах помутнелых, И стиснутое в медной пасти львиной Кольцо, и разноцветные кристаллы Веранды той, что в детстве открывала Два мира мне – зеленый и карминный. Ни бедам, ни смертям не подначальны, Хранят свое былое эти тени, Но все они, как всё вокруг, реальны Лишь в памяти – в четвертом измеренье. Там, только там от времени закляты Сады и дворики. Пережитое Их обвело магической чертою, В одно связав рассветы и закаты. Кто б смог нарушить хоть в одной детали Строй этой жалкой и бесценной прозы, Уже недосягаемой, как розы, Которые в Эдеме расцветали? И память об оставшемся за гранью Домашнем крове я несу как бремя, Не понимая, что такое время, Хоть сам я – время, кровь и умиранье. Искусство поэзии Глядеться в реки – времена и воды — И вспоминать, что времена как реки, Знать, что и мы пройдем, как эти реки, И наши лица минут, словно воды. И видеть в бодрствованье – сновиденье, Когда нам снится, что не спим, а в смерти — Подобье нашей еженощной смерти, Которая зовется «сновиденье». Считать, что каждый день и год – лишь символ, Скрывающий другие дни и годы, И обращать мучительные годы В строй музыки – звучание и символ. Провидеть в смерти сон, в тонах заката Печаль и золото – удел искусства, Бессмертный и ничтожный. Суть искусства — Извечный круг рассвета и заката. По вечерам порою чьи-то лица Мы смутно различаем в зазеркалье. Поэзия и есть то зазеркалье, В котором проступают наши лица. Улисс, увидев после всех диковин, Как зеленеет скромная Итака, Расплакался. Поэзия – Итака Зеленой вечности, а не диковин. Она похожа на поток бескрайний, Что мчит, недвижен, – зеркало того же Эфесца ненадежного, того же И нового, словно поток бескрайний. |
