И вот я должен всю громаду мира,

в котором ты, как в зеркале, стоишь,

за камнем камень наново отстроить.

С твоим уходом

столькое кругом

никчемным обернулось пустяком

и отпылавшим фейерверком тлеет —

где прежние душистые аллеи?

Закаты, обрамлявшие тебя,

и музыку, где ты – во всякой ноте,

и те слова

мне предстоит разбить

своими же руками,

застывшими от боли.

Пустое небо об ушедшей стонет

всей пустотою.

В каком колодце душу утопить,

чтобы и там не стерегла утрата,

как солнце, что с зенита не сойдет,

пытая люто и неумолимо?

Она одна вокруг

и стягивается петлей на горле.

Садовая калитка

откроется сама,

как сонник на зачитанной странице.

И незачем опять

задерживаться взглядом на предметах,

что памятны до мелочи любой.

Ты искушен в привычках и сердцах

и в красноречье недомолвок, тонких,

как паутинка общности людской.

А тут не нужно слов

и мнимых прав:

всем, кто вокруг, ты издавна известен,

понятны и ущерб твой, и печаль.

И это – наш предел:

такими, верно, и предстанем небу —

не победители и не кумиры,

а попросту сочтенные за часть

Реальности, которая бесспорна,

за камень и листву.

Ароматная, словно пьянящий мате,

ночь скрадывает расстояние между домами в деревне,

расчищает улицы,

что сопутствуют мне в одиночестве,

наполняя меня безотчетным страхом и прямыми отрезками линий.

Легкий бриз доносит с полей сочный запах,

сладость дачных домов и рощ тополиных,

что трепещут под хищным напором асфальта,

сохраняя землю живую.

Земли сдавлены улицами и домами.

Тщетно кошачья ночь силится

охранить покой закрытых балконов.

Вечером здесь показалась

скрытая девичья страсть и надежда.

Полный покой, тишина в преддверье жилищ.

В изгибах теней

льется время. Время обширно и благородно,

скрыто в полночных часах,

поток полноводен,

в нем находится место всем мечтам, и желаньям, и грезам,

час чистых душ и устремлений,

нет места жадному пересчету:

дневная повинность.

Я – единственный улицы созерцатель;

быть может, не будь меня здесь, она бы исчезла.

(Наткнулся на шершавую стену, остатки,

поросшие остием, чертополохом,

в свете желтого фонаря,

тусклый и нерешительный луч.

Видел летящие звезды.)

Величественная, живая,

словно Ангел, сошедший с небес,

крыльями день укрывает,

ночь опустилась, скрыла серость домов.

Сверкающий закат неумолимо

рассек пространство лезвием меча.

Ночь, словно ивовая поросль, нежна.

Взвиваются повсюду

искрящиеся огненные вихри;

священный хворост

от всполохов высоких кровоточит,

живое знамя, выдумка слепая.

Но дышит миром тьма, подобно дали;

сегодня улицам вернулась память:

когда-то они были чистым полем.

А одиночество, молясь, перебирает

рассыпанные звезды своих четок.

Дворы, их стойкая осанка,

дворы скрепляют

небеса и землю.

Сквозь перекрестия зарешеченных

окон проходит улица

легко, как свет лампады.

Просторные альковы,

где рдеет тихим пламенем каоба,

где зеркала неясный отблеск

подобен омуту и заводям тенистым.

Темны и тихи перекрестки,

от них бегут дороги в бесконечность

по немым, глухим предместьям.

Поведал о местах,

где мы всегда вдвоем,

нас двое: одиночество и я.

Там, снаружи, – закат, темная драгоценность

в оправе времен.

Бездна города, ослепшего

от людей, которые тебя никогда не видели.

Вечер молчит или песни поет.

Кто-то вытягивает страсть,

распятую на клавишах пианино.

Прелесть твоя – множество проявлений.

Назло твоей неприязни

твоя красота

тратит свой дар посекундно.

Прелесть, удача твоя скрыты в тебе,

словно весна в первом листке.

Я почти уже потерял себя,

я – только страсть,

что теряется вечером этим.

Скрыта нежность в тебе,

как до срока в мечах скрыта боль.

Упала ночь тяжелым бременем.

Друг друга, как слепцы, искали

в притихшем зале наши одиночества.

Тот вечер пересилила

твоя блистающая плоть.

В нашей любви есть грех,

вина, похожая на душу.

Ты,

кто вчера была подлинной красотою,

стала любовью, подлинною, сегодня.