Напоминание о смерти полковника Франсиско Борхеса (1833–1874) Он видится мне конным той заветной Порой, когда искал своей кончины: Из всех часов, соткавших жизнь мужчины, Пребудет этот – горький и победный. Плывут, отсвечивая белизною, Скакун и пончо. Залегла в засаде Погибель. Движется с тоской во взгляде Франсиско Борхес пустошью ночною. Вокруг – винтовочное грохотанье, Перед глазами – пампа без предела, — Все, что сошлось и стало жизнью целой: Он на своем привычном поле брани. Тень высится в эпическом покое, Уже не досягаема строкою. In memoriam A. R.[10] Законы ль строгие, слепое ль приключенье — Чем бы ни правился вселенский этот сон — Схлестнулись так, что я попал в полон Альфонсо Рейеса упругого ученья. Неведомо такое никому Искусство – ни Улиссу, ни Синдбаду — И видеть в смене городов отраду, И верным оставаться одному. А если память свой жестокий дрот Вонзит – из неподатливых пластин Поэт нам сплавит ряд александрин Или элегию печальную скует. В трудах, как и любому человеку, Ему надежда помогала жить: Строкой, которую не позабыть, Вернуть кастильский к Золотому веку. Оставив Сидову мускулатуру И толпы, крадучись несущие свой крест, Преследовал до самых злачных мест Неуловимую литературу. Пяти извилистых садов Марино Изведал прелесть, но, ошеломлен Бессмертной сутью, преклонился он Перед труда божественной рутиной. И да, в сады иные путь держал, Где сам Порфирий размышлял упорно, И там, меж бреда, перед бездной черной, Восставил древо Целей и Начал. Да, Провиденье, вечная загадка, От скупости своей и от щедрот Кому дугу, кому сегмент дает, Тебе же – всю окружность без остатка. То радость, то печаль ища отважно За переплетами несчетных книг, Как Бог Эриугены, ты постиг Науку сразу стать никем и каждым. Чеканность роз, сияющий простор — Твой стиль, его неторною дорогой, Ликуя, вырвалась к сраженьям Бога Кровь предков, их воинственный задор. Среди каких он нынче испытаний? Глядит ли ужаснувшийся Эдип На Сфинкс, на непонятный Архетип, Недвижный Архетип Лица иль Длани? Или, поддавшись инобытию Вслед Сведенборгу, видит пред собой Мир, ярче и сложней, чем мир земной, Небес высокую галиматью? Или, как в тех империях из лака, Эбеновых, восставит память въяве Свой личный Рай, и будет жить во славе Другая Мексика, и в ней – Куэрнавака. Лишь Богу ведомо, какой судьба сулит Нам свет предвечный за пределом дня. А я – на улицах. И от меня Секрет посмертья все еще сокрыт. Одно лишь знаю: вопреки препонам, Куда б его ни вынесла волна, Альфонсо Рейес посвятит сполна Себя иным загадкам и законам. Покуда слышится рукоплесканье, Покуда клич победный не затих, Не оскверню своей слезою стих, Любовно вписанный в воспоминанье. Борхесы
О португальских Борхесах едва ли Что вспомню – о растаявших во мраке Родах, что мне тайком былые страхи, Пристрастья и привычки передали. Почти не существующие звенья, Уже недостижимые для слова, Они – неразличимая основа И смены дней, и праха, и забвенья. Пусть будет так. Исполнились их сроки: Они – прославленный народ, который Песков и волн одолевал просторы, На Западе сражаясь и Востоке. Они – король, затерянный в пустыне И уверяющий, что жив поныне. Луису де Камоэнсу Года без сожаления и мести Сломили сталь героев. Жалкий нищий, Пришел ты на родное пепелище, Чтобы проститься с ним и жизнью вместе, О капитан мой. В колдовской пустыне Цвет Португалии полег, спаленный, И вот испанец, в битвах посрамленный, Крушит ее приморские твердыни. О, знать бы, что у той кромешной влаги, Где завершаются людские сроки, Ты понял: все, кто пали на Востоке И Западе земли, клинки и флаги Пребудут вечно (в неизменном виде) В твоей вновь сотворенной «Энеиде». Девятьсот двадцатые Круговращенье созвездий не бесконечно, и тигр – лишь один из призраков наважденья, но, не встречая нигде ни случая, ни удачи, мы считали, что сосланы в это бездарное время, время, когда ничего не могло родиться. Мир, трагический мир был далеко отсюда, и нам предстояло найти его в прошлом: я сплетал убогие мифы о двориках и кинжалах, а Рикардо мечтал о своих табунах и загонах. Кто мог подумать, что завтра вспыхнет зарницей? Кто предвидел позор, огонь и нещадную ночь Альянса? Кто бы сказал, что история хлынет на перекрестки — наша история, страсть и бесчестье, то́лпы, как море, гулкое слово «Кордова», смесь реальности и сновиденья, ужаса и величья! |
