Малому поэту из греческой антологии Где след этих дней, которые принадлежали тебе, сплетались из бед и удач и были твоей вселенной? Все они смыты мерной рекой времен, и теперь ты – строка в указателе. Другим даровали боги бессмертную славу, эпитафии, бюсты, медали и скрупулезных биографов, а о тебе, неприметный друг, известно одно: что соловья ты заслушался на закате. Во тьме среди асфоделей твоя обделенная тень, наверное, укоряет богов за скупость. Но дни – это паутина банальнейших пустяков, и разве не лучше остаться самой золой, из которой слагается забвенье? На других направили боги луч беспощадной славы, проникающий в недра, не упуская ни щели, славы, которая сушит розу своей любовью, — с тобой, собрат, они обошлись милосердней. В самозабвенье заката, который не сменится ночью, поет и поет тебе соловей Феокрита. Страница памяти полковника Суареса, победителя при Хунине Что такое нужда, изгнанье, унижения старости, ширящаяся тень диктатора над страной, особняк за Верхней заставой, проданный братьями в годы войны, бесцельные день за днем (сначала их хочешь забыть, а потом и впрямь забываешь) — перед той твоей высшей минутой, верхом в седле, в открытой взгляду степи, как на сцене перед веками, как будто амфитеатр хребтов тебя обступил веками! Что такое бегущее время, если в нем был единственный вечер полноты и самозабвенья! Он сражался в своей Америке тринадцать лет, под конец оказавшись в Восточной Республике, в поле у Рио-Негро. Закатной порой он, скорей всего, вспоминал, что и для него однажды раскрылась роза: алый бой под Хунином, тот бесконечный миг, когда пики сошлись, приказ, открывший сраженье, первый разгром и среди грохотанья битвы (оглушившей его, совсем как его парней) — собственный крик, поднимающий перуанцев, блеск и натиск и неумолимость атаки, взвихренный лабиринт полков, схватка пик без единого выстрела, испанец, раскроенный пополам, победа, счастье, усталость, отяжелевшие веки и брошенные умирать в болоте, и Боливар с какими-то историческими словами, и солнце, уже на закате, и первородный вкус воды и вина, и труп без лица, дочиста стертого схваткой… Его внук ставит в строчку эти слова и слышит тихий голос из древних глубин своей крови: – Что такое бой под Хунином – лишь славное воспоминанье, дата, которую учат к зачету или выводят на карте? Бой бесконечен и обойдется без помпы живописных полков и военных труб: Хунин – это двое в кафе, проклинающих тиранию, и неизвестный, гибнущий в каземате. 1953 Мф. 25: 30
Мост над платформой Дня Конституции. Под ногами лязг поездов, ткущих стальной лабиринт. Гарь и гудки осадили ночь, вдруг представшую Страшным судом. За незримым краем земли, прямо во мне зазвучал вездесущий голос, произнося все это (все это, а не слова — мой жалкий, растянутый перевод единого слова): – Звезды, хлеб, книги Запада и Востока, карты, шахматы, галереи, подвалы и мезонины, тело, чтобы пройти по земле, ногти, растущие ночью и после смерти, тьма для забвенья и зеркала для подобий, музыка, этот вернейший из образов времени, границы Бразилии и Уругвая, кони и зори, гирька из бронзы и экземпляр «Саги о Греттире», пламя и алгебра, бой под Хунином, с рожденья вошедший в кровь, дни многолюдней романов Бальзака и аромат каприфоли, любовь – и ее канун, и пытка воспоминаний, подземные клады сна, расточительный случай и память, в которую не заглянуть без головокруженья, — все это было дано тебе и, наконец, измена, крах и глумленье — извечный удел героев. Напрасно мы даровали тебе океан и солнце, которое видел ошеломленный Уитмен: ты извел эти годы, а годы тебя извели, и до сих пор не готовы главные строки. 1953 Компас Эстер Семборайн де Торрес Мир – лишь наречье, на котором Он Или Оно со времени Адама Ведет сумбурный перечень, куда мы Зачем-то включены. В него внесен Рим, Карфаген, и ты, и я, и сон Моих непостижимых будней, драма Быть случаем, загадкой, криптограммой И карою, постигшей Вавилон. Но за словами – то, что внесловесно. Я понял тягу к этой тьме безвестной По синей стрелке, что устремлена К последней, неизведанной границе Часами из кошмара или птицей, Держащей путь, не выходя из сна. Ключ в салониках Абарбанель, Фариас иль Пинедо, изгнанники столетия назад, — в чужом краю потомки их хранят от дома старый ключ. Дом был в Толедо. У них надежды нет, им страх неведом: достанут ключ и смотрят на закат; нездешние «вчера» в той бронзе спят, усталый блеск и равнодушье к бедам. Ключ от дверей, что ныне только прах, стал тайным знаком на семи ветрах, как ключ от храма, что не сдался Риму: когда внутри уже пылал огонь, его швырнули в воздух, чтоб незримо тот ключ на небе приняла ладонь. |
