Об аде и рае Божественному Аду нет нужды в блистанье пламени. Когда над миром затрубят трубы Страшного суда, когда разверзнутся земные недра и племена, восставшие из праха, облепят неминуемую Пасть, не будет им ни девяти кругов горы вершиной книзу; ни бесцветных полей, где среди вечных асфоделей бессмертный призрак лучника спешит за недоступным призраком косули; ни огненной волчицы на последнем уступе в преисподней мусульман, который ниже А́дама и пыток; ни молчаливой ярости металлов, ни Мильтоновой зримой темноты. Ни жгучим углем, ни трезубой сталью не станет беспощадный лабиринт теснить испуганные души грешных. И не скрывается на дне времен заветный сад. Для радости достойных не требуются Господу круги из света, концентрические схемы Престолов, Херувимов и Властей, ни призрачные зеркала хоралов, ни беспредельные глубины розы, ни гиблый блеск хотя бы одного из всех несчетных тигров, ни прозрачность бескровного заката над пустыней, ни древний, первородный вкус воды. Всемилостивому ни сад не ведом, ни свет воспоминаний и надежд. Как бы в стекле, во сне передо мною возник обетованный Ад и Рай: когда последние оттрубят трубы, когда тысячелетний мир скрепят печатями, когда сотрутся Время, эфемериды этих пирамид, черты и краски прошлого во мраке кристаллизуются, представ лицом недвижным, спящим, неизменным, вечным (лицом любимой, может быть – твоим), и видеть этот близкий, неизбежный, вневременной и запредельный лик и будет Адом для того, кто проклят, и Раем для того, кто отличён. 1942 Воображаемые стихи Доктор Франсиско де Лаприда, убитый 22 сентября 1829 года повстанцами Альдао, думает перед смертью: Визжит свинец решающего часа. Ночь душит ветром, ветер душит пеплом. День на исходе, бой на переломе, на этот раз победа не за нами и гаучо одерживают верх. Я, искушенный правовед, Франсиско Нарсисо де Лаприда, возвестивший свободу этим варварским краям, врагом разбитый, брошенный своими, размазывая пот и кровь на лбу и позабыв о страхе и надежде, бегу на Юг окраиной глухой. Как потерпевший пораженье воин в «Чистилище», что кровью изошел и рухнул, ослеплен и скошен смертью, в последней тьме у безымянных вод, — я упаду. Теперь уже недолго. Потемки, обступающие топь, следят за мной и ждут. Слышны подковы свирепой смерти, выславшей вдогонку ухмылки, дротики и верховых. Я, думавший прожить совсем иначе, среди параграфов, статей и книг, скончаюсь в жиже под открытым небом. И все-таки я втайне торжествую, как никогда: я наконец обрел свою судьбу на этом континенте. Сюда, где тлеет гибельный закат, я шел головоломным лабиринтом, который ткался день за днем со дня рождения. И вот передо мною пережитого сокровенный ключ, удел Франсиско де Лаприды, буква, которой не хватало, образец, назначенный мне Богом изначально. И с этим ликом, новым и заветным, навек сливаюсь, глядя в небо. Круг замкнулся. Я спокоен. Будь что будет. Вот зачернели дротики напавших на свежий след. Сжимаются в кольцо ухмылки смерти, крупы, верховые, разметанные гривы… Вот он, первый удар железа, распоровший грудь, наваха, увязающая в горле. 1943 О четвертой стихии
Бог, стиснутый потомком коварного Атрея На нелюдимом взморье, полуднем прокаленном, Пантерой обращался, львом, деревом, драконом И, наконец, водою. Вода сродни Протею. Она – в высокой сини бегущий клок белесый, Над сплюснутым предместьем закат в пол-окоема, Ледовые воронки смертельного Мальштрема И о тебе, ушедшей, беспомощные слезы. В ней черпали начало в мифические лета Огонь-всеразрушитель с Землею-роженицей И боги дня и ночи, кануна и границы. (Так думали Сенека и Фалес из Милета.) И валуны и волны, крушащие железный Корабль, – всего лишь крохи из множества анафор; А время, что разит нас, дабы уйти безвестно, — Один пример из тысяч твоих, вода, метафор. Под гиблыми ветрами и штормовою тучей Ты – лабиринт, в чьих глубях без выхода и входа Улисс в тоске по дому плутает год от года, Минуя злую гибель и ненадежный случай. Ты блещешь беспощадной арабскою чеканкой, Как сон, скрывая чудищ под кротостью своею. Тебя столетья славят, сокровищ не жалея, И бег твой носит имя Евфрата или Ганга. (Ганг очищает грешных водой своей святою, Поскольку же теченье смешало океаны, А суша влагоносна, то, право, нет обмана В том, что любой живущий омыт его водою.) Де Куинси как-то видел, сойдя в свой мир бредовый, Тебя мостили лица несчетных поколений; Державам и народам несла ты утоленье, В тебе омыт отец мой, как прежде – плоть Христова. Молю, вода: пусть эти рассеянные звенья Ненужных слов послужат мне тайною порукой, Что Борхеса однажды припомнишь ты как друга И освежишь мне губы в последнее мгновенье. |
