Дорогой воспоминаний Мои воспоминания о домашнем саде: благословенная жизнь растений, жизнь учтивая, – тайной покрыта, взлелеяна она людьми. Пальма самая высокая под здешним небом, птичий домик воробьев; виноградная лоза с черным виноградом, летние деньки дремали в ее тени. Крашеная мельница: трудолюбиво на ветру эпох старинных колесо, гордость дома нашего, ведь у других текла река под чашечками черпаков. Подвал по кругу в основании дома — у сада голова шла кругом, и страшно было заглянуть сквозь щелку в подземелье, полное воды искусной. Сад, перед решеткой завершали путь свой терпеливые извозчики, и грубый карнавал ошеломлял оркестром шумным бродячих музыкантов. Амбар, укрыватель преступлений, занимал он угол сада; но у тебя тростник был, чтобы править копья, и воробьи, чтобы прочитать молитву. Сон твоих деревьев по ночам со сном моим всегда сливался, и опустошение сороки заразило древним страхом кровь мою. Твои редкие ветки у основания для нас становились географией; холм был «земляной горою» и смелость – его откосом. Сад, я прочту свою молитву, чтобы никогда не забывать: воля или случай тень отбросить — были твоими деревьями. Исидоро асеведо По правде говоря, не знаю я всего о нем — разве что набор названий, мест и дат: обманы слова, — но с дрожащим почитанием я отвоевал его последний день, не тот, что видели другие, а собственный его, хочу отвлечься от своего предназначенья, чтобы об этом написать. Верный говору портеньо за игрой в труко, альсинист, рожденный на лучшей стороне Арройо-дель-Медио, комиссар на старом рынке в Онсе, комиссар третьего района, он ринулся в сраженья, лишь Буэнос-Айрес захотел того, в Сепеде, и в Павоне, и на берегу Корралеса. Но голос мой принимать его сраженья не обязан, потому что их унес мой дед в невесомость сновиденья. Потому что то, о чем другие создают стихи, он отправил в сновиденье. Когда легочный отек подтачивал его и жар терзал его лицо, он собрал свидетельства живые памяти своей, чтобы измыслить этот сон. Случилось это в доме на улице Серрано, в девятьсот пятом, знойным летом. Во сне его два войска сошлись в тени сраженья; он перечел отряды все, знамена и подразделенья. «Командиры в данный миг ведут переговоры», — сказал он громко, надеясь, что его услышат, и приподняться захотел, чтобы увидеть их. Он провел осмотр в пампе: увидел он пересеченку, на ней пехота смогла бы продержаться, и плоскую равнину, на ней атака конницы была неотразима. Провел он смотр последний, собрал он сотни лиц, которых, не ведая о том, знает человек на исходе своих лет: бородатых лиц, что будут таять на дагеротипах, лиц, что были рядом с ним на мосту Альсина и в Сепеде. Он грубо вторгся в прошлое свое, чтобы свершить бесплотный подвиг, на который обрекала его вера, но не слабость; собрал он армию теней портеньо, чтобы они его убили. Вот так в спальне с окнами в сад за родину погиб он в сновиденье. Для меня в старинную метафору обернули его смерть; я не поверил. Я слишком юным был, не знал тогда о смерти, был бессмертным; и долго я искал его, бродя по комнатам без света. Ночь перед погребеньем у нас на юге
Летисии Альварес де Толедо По случаю смерти — мы повторяем никчемное имя тайны, не постигая сути, — где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом, позабытый дом, которого мне не увидеть, а он меня ждет всю ночь со свечами, горящими в час, когда люди спят, спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий, почти нереальный с виду. На бденье у гроба, давящее бременем смерти, я направляюсь проулком, незамутненным, как память, неисчерпаемой ночью, где из живых остались разве что тени мужчин у погасшего кабачка да чей-то свист, единственный в целом свете. Медленно, узнавая свой долгожданный мир, я нахожу квартал и дом и нехитрые двери, где с надлежащей степенностью встретят гостя одногодки моих стариков, и наши судьбы сольются в этом углу, выходящем во дворик — дворик под единовластьем ночи, — где мы говорим, заглушая явь, пустые слова, а в зеркале – наши печальные аргентинские лица, и общий мате мерит за часом час. Я думаю о паутине привычек, рвущихся с каждой кончиной: обиходе книг, одного – изо всех – ключа, одного – среди многих – тела… Знаю: любая, самая темная связь – из высокого рода чудес, и одно из них в том, что все мы – на этой сходке, бдении над неведомым – нашим мертвым, оберегая его в первую смертную ночь. (Бденье стирает лица, и глаза угасают, как Иисус в простенке.) А он, наш неимоверный мертвый? Он – под цветами, отдельными от него, с гостеприимством ушедшего оставляя память на годы вперед, душеспасительные проулки, и время свыкнуться с ними, и холодок на повернутом к ветру лице, и эту ночь свободы от самого тяжкого груза – надоедливой яви. |
