Николай Николаевич выбрал в своей жизни трудный путь. Прибегая к понятиям электротехники, его можно было бы назвать путем наибольшего сопротивления. На проторенной дороге — и спокойнее, и легче, и ответственность — посильна, и риск — минимален. Независимость мысли — бремя, которое может выдержать не каждый даже очень одаренный человек. Он нес свою тяжкую ношу, иногда пригибаясь от ее груза, иногда спотыкаясь и падая, иногда смертельно уставая, но никогда не отпуская, не останавливаясь, не позволяя расслабиться.

И путь свой почитал истинным!

Мир науки. Мир техники. Обособленный и самостоятельный. Труднодоступный и малопонятный людям, не имеющим к нему отношения. Он представляется грандиозным вместилищем человеческих мыслей, плодом талантливых умов, но в гораздо меньшей степени — сердец, душ. Это творчество, но творчество разума, а разум, как известно, безэмоционален. Строгость и предметность мышления, жесткая неукоснительность логики накладывают на людей науки печать суховатой сдержанности, не свойственной традиционным представлениям о творцах с их «бесплановостью чувств и косматыми страданиями» (Г. М. Козинцев). Может быть, именно в силу этого отличия о «технарях» бытует мнение как о людях сухих, эмоционально ущербных.

Хемингуэй говорил, что человек — это айсберг: одна пятая его на поверхности, четыре пятых — скрыты под водой. Тайна этих четырех пятых — самая мучительная, самая притягательная и непостижимая из всех тайн. Но если все-таки сделать попытку прорваться туда, вглубь, в сокровенные тайники человеческого «я», сквозь пелену внешней сдержанности и обыденности? Подсмотреть, подслушать, прочувствовать, понять?

Мой герой никому и никогда не пытался объяснить, что для него значит наука, техника. Его близкий друг, коллега и соавтор многих книг, С. С. Шур, называет Тиходеева фанатиком науки, каким и «должен быть настоящий ученый». И наука, и техника для него не просто часть жизни, пусть даже очень значительной, скорее это была сама жизнь, с заложенной в ней в полном объеме эмоциональной и умственной составляющими; не предмет деятельности, а способ выражения, может быть, очень условный, символический и странный для несведущих, но глубоко понятный ему и его коллегам.

Отношения ученого с техникой складывались неоднозначно, трудно складывались. Она представлялась вполне реальным живым существом — как правило, строптивым и упрямым, реже — гибким и отзывчивым, но главное — бесконечно дорогим и любимым. Она причиняла массу страданий и доставляла массу радостей. Она капризничала, устраивала истерики, обманывала, подличала, мстила. Бывала неприступной, как скала, безобразной до отвратительности тупой железной силой. Доводила до отчаяния, до бешенства, до ненависти, выматывала душу и нервы, чтобы однажды сдаться под упрямым напором своих создателей, стать покорной и мудрой. И тогда наступал праздник. Короткая передышка. Прилив благодарности и блаженства. Период нежности и взаимопонимания, дружбы и сотрудничества. А потом — снова ожесточенная борьба со вспышками вдохновения и упадка, но уже на другом уровне — ступенькой выше. И не было радости острее и больнее. И не было муки слаще, а блаженства горше.

Знаменитые в свое время споры физиков и лириков нет-нет да и вспыхивают с новой силой (странное противоречие науки и искусства, технарей и гуманитаров!). Как-то довелось мне присутствовать при таком шумном споре. Говорили много, запальчиво. Обвиняли одних в духовном оскудении, других — в беспредметности мышления. Разумеется, никто никого ни в чем не убедил. Во всей этой словесной баталии запомнились мне слова одного молодого и, как говорили, очень одаренного инженера и ученого. «Если бы я мог объяснить тем, кто считает технарей чем-то вроде сушеного чернослива, какой эмоциональный пласт заложен в технике для человека ею увлеченного, какое ощущение движения и полноты жизни приносит наука, как духовен этот мир! Столько страстей выпадает на долю ученого — дай бог каждому».

Творчество — всегда драма. Техническое или художественное — безразлично. Внутренняя аналогия при внешнем несходстве очевидна. Художник выражает свой внутренний мир образами, освобождаясь от груза собственного «я». Его произведения общедоступны, потому что общечеловечны. Драма технического творчества усугубляется самой его природой, той самой малопонятностью и труднодоступностью. Ученый, инженер оставляет лишь продукт умственной деятельности, ценность которого определяется категориями нужности, полезности. Все «косматые страдания», вложенные в его творение, остаются тайной за семью печатями, теми сокровенными четырьмя пятыми, которые лежат вне предела видимости и о которых никто никому не рассказывает.

В понедельник, как обычно в начале девятого, Николай Николаевич Тиходеев вышел из дому. На улице одуряюще пахло весной. В стоячей голубизне луж отражались темные ветки деревьев. Солнце стекало с сосулек тяжелыми сияющими каплями.

Николай Николаевич шел на работу со странным чувством освобождения, радости — и пустоты. Освобождения — потому, что в лаборатории наконец закончили новую разработку, и эта разработка решила отчасти судьбу уникальной Саяно-Шушенской ГЭС; радости — потому, что новые ограничители оказались и новым словом в технике (проект выдвинули на соискание Государственной премии, Тиходеева наградили орденом «Знак Почета»); пустоты… пустоты — потому, что все это кончилось. Отошел в прошлое еще один значительный кусок жизни.

Вчера дома устроили маленькое торжество по этому поводу. Собрались самые близкие друзья, в основном такие же одержимые наукой люди, как и сам Тиходеев. После первых тостов, поздравлений разговор как-то сам собой перескочил на электроэнергетику, и жены тщетно пытались вернуть его в русло общежитейских проблем. Мысль упорно, в тысячный раз возвращалась к проекту, к их общему детищу, как будто была к нему прикована. Весь внутренний строй и ритм был еще подчинен заботам этого тяжкого и счастливого времени, плотно напрессованного работой. У Николая Николаевича было ощущение, что в его жизни произошло событие, и теперь, когда все позади — стало сиротливо. Вчера вечером, оставшись один, он почувствовал эту опустошенность.

Тиходеев ускорил шаги и заставил себя перестроиться на привычное рабочее состояние. В лаборатории его ждали новые дела, новые темы, новые проекты. Надо смотреть вперед. А пока что впереди — рабочая неделя. Всего лишь семь коротеньких дней, за которые надо столько успеть.

В этой рубрике представлены молодые поэты Дрездена — города-побратима Ленинграда. Появление новых имен наших немецких друзей на страницах альманаха стало уже доброй традицией. Переводы выполнены молодыми ленинградцами: Осипом Спасовым — стихотворений Манфреда Штройбеля, Владимиром Фадеевым — стихотворений Готфрида Юргаса, Каритаса Бёттриха и Инге Хандшик.