Я боялся съезжать на санках.

Один раз я съехал с приятелями. И ничего не чувствовал от страха. Сначала санки ползли тяжело, с хрустом проваливаясь в полированный снег, а мы перебирали ногами. Санки тронулись, поплыли сами собой, мы задрали ноги повыше, мне захотелось остановить нарастающее движение, но санки ринулись, стали падать, душа во мне оцепенела и съежилась, я перестал себя чувствовать, а очнулся только, когда они замедляли движение. Воздух теплел, становился ощутимым, знакомым. И наконец, все остановилось, пришло на свои вечные места — сараи, дом, сопки, уходящие к морю. Когда мы мчались, все это растворилось в обморочной тьме, а теперь робко обнаружилось.

— Вставай, чего расселся! — закричали мне, выдернули из-под меня санки.

Я, еще не понимая себя, снова пошел на гору. Санки неслись мимо одни за другими. Там сидели ребята и поменьше меня.

— С дороги, куриные ноги! — кричали в санках.

Я постоял на вершине горы, но не мог себя пересилить.

И вдруг понял, что не нужно пересиливать. Не нужно слепо делать, как все.

Я увидел картонку и, поначалу краснея от смущения, примостился на ней. Перебирая ногами, поехал вниз.

Я понимал, что невыгодно выделяюсь, но так мне нравилось, а на санках нисколько.

Картонка не спешила.

Наверное, тогда я начал осознавать, что я из тех русских, которые не любят быстрой езды. То есть украинец.

Я чувствовал себя прекрасно, видел сараи, дом, сопки, уходящие к морю. Главное, ничего не исчезало. Лишь медленно поворачивалось ко мне скрытыми до этого сторонами.

Санки, мелькая, улетали вниз. В санках визжали, блеяли, ухали, иногда санки опрокидывались… И пусть себе обгоняют!

Иногда всякое действие, движение, тем более поступок кажутся мне злом. Ведь всякое действие порождает видимые и невидимые последствия. Невидимое проступает, проявляется много позже.

И неподвижность, бездействие не кажется мне добром.

Мне нравятся скрытые, не уловимые глазом движения растущих деревьев, в них слита причина и следствие. Самый красивый танец, самое прекрасное объятие — разветвление дерева — невидимы.

Виден только памятник этому движению.

Издалека может показаться, что небо начинается прямо от земли. Но доходишь до этого места и видишь — небо над головой.

Досадна эта разграниченность, невозможность свободного перехода из одного состояния в иное.

Высоко в горах небо ближе, и это видно по облакам.

Но когда летишь в самолете, облака внизу, а небо все равно наверху. Абсолютное и радостное спокойствие, безжалостно-нежная синь с ледовитым свечением по краям. НЕБО.

Не существующее, а настолько реально!

Отец приехал из командировки и привез раков. Он вывалил их из портфеля в таз. И они со скрежетом копошились, налезали друг на друга. Для человека, никогда не видевшего раков, наверное, жуткое зрелище!

Я трогал пальцем их колючие мордочки, поднимал за усы. Раки щелкали хвостами, и я невольно ронял их.

Опрокинутые раки вызывали у меня смутное отвращение.

На ночь таз закрыли широкой доской, на которой обычно резали мясо. А доску придавили старинным утюгом, похожим на крейсер.

Ночью раки сдвинули доску и расползлись по квартире.

В сером свете утра мы залезали под кровати и ловили там раков. Раки были всюду.

— Раки тараканят! — сказал отец.

Случайно я наступил на одного рака и раздавил его.

Большого рака, обросшего пушистой серой пылью, мама вымела из-под шкафа.

А самый крупный рак сунул клешню в розетку и погиб. Дотянулся.

Был также мелкий рак, залезший в опрокинутую бутылку.

В кипятке раки копошились, постепенно краснея. Осень жизни. Багрец!

Живые существа превращались в пищу.

Весь класс идет в планетарий.

Подпрыгиваем, дудим в дудки, строим рожи, натягиваем до подбородка шерстяные шапочки, рычим в ухо, пересказываем фильмы жестами, меняем стеклянный шарик на железный, и наоборот, дергаем за косу («Ручка унитаза!» «Коровий хвост!» «Плетеная булка!»)

— Ты, петрушка!

— Репа!

— Сидоров, получишь!

Девчонки в белых носках, в торчащих сарафанах и бантиках — балетные существа, странные, таинственные и все такие дурацкие.

— А ты капуста!

Оскорблять названиями овощей…

Перед планетарием железобетонный глобус с выпирающими материками. Захватанный местами до темного блеска. Приятно водить по нему руками, карабкаться, ухватившись за дырку, проделанную в Тихом океане.

В планетарии старушка быстро надрывает наши билеты. Один за другим. Так белка лущит орех — ссутулясь и что-то нашептывая.

Потом душный зал. Зажглись на черном потолке созвездия. Мутный луч скользил от созвездия к созвездию, заменяя указку, женский голос, записанный на магнитофон, объяснял… Большая Медведица, Малая Медведица… Стрелец! Волосы Вероники! Ну-ну…

На настоящем небе я ничего такого не замечал.

Теперь уж нет таких аптечных тачек! Они и тогда были редкостью. Голубые рундуки с выгнутой, как у коляски, ручкой. Такой рундук, обязательно с застекленным верхом, как бы висит между двумя огромными колесами.

Под стеклом яркие флаконы, оранжевые клизмы, пакеты и пакетики. Обязательно зеленый одеколон — бутылка в форме виноградной грозди. Когда смотришь на нее, хочется винограду, какого не бывает.

В стекле, помрачаясь, тонет картина целого летнего мира с отороченными свечением облаками, мозаикой древесных крон, надменно изогнутым розовым блеском аптекарского подбородка… Живая блестящая картина, сквозь которую просвечивают флаконы.

На стенке рундука, словно вырезанная из серой бумаги, обязательная тень собачки. Двух. Виляют хвосты.

Аптечные тачки стоят в неожиданных местах центральной улицы, чаще всего у клумбы с душистыми табаками, окруженные трепетом бабочек. Аптекари толстые, лысые, в подтяжках. Их маленькие глазки словно засыпают, засыпают…

Бесконечные разговоры ведут с ними толстые старухи с зонтами от солнца, владелицы цветов, собачек и местного общественного мнения.

После уроков садим деревья в будущем Комсомольском парке. Копаем втроем яму, иногда сталкиваясь лбами. Лопаты новенькие, вдвойне тяжелые.

Наливаем в яму воды — вода сразу становится коричневой, пенистой.

— Хочешь кофе? — говорит Богдан нашему напарнику, толкая его к яме.

Вытаскиваем длинные извилистые деревца из кузова с откинутым бортом. Там целый ворох деревьев, они цепляются друг за друга, когда их тащишь.

— Тише, тише! — кричит учитель. — Вы кору оборвете!

Я держу дерево. Корни у него смешно растопыренные, в земляных крошках. Оно толстенькое, розовое, с прозрачной нежной корой.

Сажаю. По рыхлой земле, ветвясь во все стороны, тянутся ручьи пены. И вот дерево торчит — голое, чужое пустырю.

— Слышь, а у лопат ручки — деревянные!

— А какие же?!

— Значит, на каждую ручку — дерево! — Богдан важно поднимает указательный палец.

— Вот глупости! — смеется учитель.

Но как-то неуверенно.

В соседнем дворе был общий умывальник. И летом многие умывались во дворе.

Длинный деревянный желоб-многоножка, над ним провисла труба, из которой во все стороны торчит множество медных кранов разных калибров — некоторые забиты деревянными пробками.

Однажды утром я забежал в соседний двор — мы играли в мяч и мяч перелетел через забор.

Там вовсю плескались разные люди!

Старик в пижаме, с махровым полотенцем, повязанным вокруг головы, мыл в тазу сливы. Вода из крана торчала, как белый веник.