В постель ложились не умывшись. Пока сон не приходил, мучились от чрезмерно раздувшихся животов.

Пошли прогуляться к местам, где купались в детстве. Шумел арык. Отыскали брод, где переходили коровы. Хотелось бежать по раскаленному песку, обжигая пятки. Хотелось толкнуть тяжелую Дженнет в арык, но она сдержанно отстранилась.

К вечеру возвращались.

Сколько было следов на крахмале пыли и сколько всевозможных голосов! С нами возвращались и сытые коровы. Дети шли за ними с тутовыми прутьями, держа коров за хвосты. Пыль за ними подымалась столбом.

Нас окликнул знакомый старик, который когда-то чаще всех страдал от набегов, и гостеприимно пригласил в дом на дыню.

— Уже поздно, спасибо, — отказались мы.

— Ничего не поздно. В городе не придется попробовать такие «вахарманы». Уверен, что в этом году вы еще не лакомились. У старого Разыка дыни всегда первыми поспевают.

— Разык-ага, вынесите сюда, мы по пути.

— Зачем по пути, когда дома можно?

— Нам бы хотелось… — я вовремя остановился, представляя, каким нелепым покажется ему мое объяснение. Вот отойдем подальше, расколем дыню и будем упиваться соком, а корки швырять в пыль. Завтра увидят прохожие и удивленно подумают: неужели ночью дети воровали дыни? Давно такого не было. Так завершится день, и для Дженнет это будет сюрпризом.

Старик с недоумением ушел за калитку. Дженнет вопросительно взглянула на меня. Через минуту старик вышел и вручил большую прохладную дыню, охлажденную колодезной водой. Мы улыбнулись, поблагодарили. Хотелось, чтоб и он ответил, но старик снова повторил свое:

— А все-таки лучше было бы войти.

Темнело. Стрекотали тысячи сверчков. Тысячами шорохов были полны заросли вдоль проселочной дороги.

— Обидели старика, — сказала Дженнет. — Наверное, подумал: стал начальником, что ж ему теперь опускаться до нас, простых.

Мы остановились, когда дошли до заброшенной мечети. Стены ее одиноко чернели. Я опустил дыню с плеча и едва коснулся ею колена, — дыня треснула, обрызгав соком брюки.

— Есть же нож, — напомнила Дженнет.

Половину протянул ей. Пока она осторожно откусывала, очистил свою половину от семян и погрузился в мякоть. Сладкие ломти таяли во рту. Корки бросал на дорогу. Они ложились рядом с овечьими шариками, пачкались сами и пыль превращали в ком.

— Ну чудак, не хотел в гости зайти, так донес бы до дома, — проворчала Дженнет, вытирая руки пучком сухой травы, но трава прилипла и руки еще больше запачкались. — Где я теперь помою, они липкие, неприятно!

— Здесь есть колодец.

Мы вошли во двор заброшенной мечети, осторожно ступая между колючками. От позеленевшего каменного колодца пахло мхом. Глубоко внизу плавал серп луны и рябились наши лица.

— Нет ведра, — сказала Дженнет.

— Поищи.

Но ведра не было. Я удивился, увидев рядом с колодцем, где обычно висело ведро, несгибаемый ствол карагача. Когда после ночных побоищ мы приходили сюда пить, это было маленькое деревцо, которое можно было гнуть как угодно.

— А что это? — спрашиваю я через силу. Я не хочу, чтобы мама заметила, как я разочарован. Подарок называется! Тоненький пакетик…

— Осторожно! — говорит мама. — Это же переводные картинки!

На одном листике бледный, едва различимый дом. На другом — такой же бледный, почти невидимый лев. Остальные я и смотреть не стал.

— Давай-ка, набери в блюдечко теплой воды! — говорит мама.

Я подставляю блюдце под струю теплой воды, вода в нем дрожит, клонит блюдце то в одну, то в другую сторону и, переполнив, течет через край прядями.

— Нужно положить листок в воду, а потом прижать его к тетрадному листу. И потихоньку отнимать — вот смотри!

Мама достает из воды глянцевый листок и припечатывает ладонью к открытой тетрадке.

— Теперь потихоньку приподнимай…

Я приподнимаю, и мне кажется, что под листком притаилась яркая бабочка. Все во мне замирает.

Я отнимаю листок — передо мной красный дом среди цветущего шиповника, под голубым небом, у голубого моря.

Я долго смотрю на желтую сырую тропинку, которая туда ведет… Тусклое и неясное вдруг превратилось в яркое и удивительное!

А листок в руке, теплый и мокрый, пуст.

Я сидел на корточках в жарком углу двора. Солнце светило в лицо, оно слоилось, плавилось в моих глазах, воздух курчавился над искристым асфальтом. Цепкая шероховатая стрекоза пригрелась на моем плече, опустила крылья, ее шелковистый хрусталик наравне с моим глазом. Солнце словно йодом прижигало колени и лоб, но было так хорошо со стрекозой на плече, — вот-вот она улетит, исчезнет, мелькнет осколочком в синеве…

Напротив меня сухое дерево все усеяно стрекозами. Они висят на нем, как слюдяные звезды.

А эта стрекоза почему-то выбрала меня.

Богдан прыгнул первым и ухватился за узкую желтую лесенку. Лесенка вела на крышу трамвая.

Я прыгнул следом и тоже ухватился за лесенку — как Богдан.

Теперь мы стояли по обе стороны лесенки.

Мой друг повис на вытянутых руках, я прижимался к трамваю, как к родному.

Я как бы чувствовал зыбкость своего положения, не то что Богдан. Трамвай еле полз, все неровности земли отзывались в моем теле. Мимо влачились сутулые зеленые холмы, дома постепенно сливались в разноцветную извилистую ленту, трамвай взвыл, набирая ход, забренчал звоночком, затрясся, задребезжал. Что-то сухо затрещало под нами, как рвущаяся материя, все вокруг осветила зеленая перепончатая вспышка.

Трамвай изменил звук на тонкое ровное гудение и мчался. Он сильно раскачивался, мы невольно плясали-виляли, впившись в лесенку. Тугой ветер трепетал в волосах, чубы торчали как щепки, за трамваем висела тусклая гряда пыли. Из-под колес брызгали бледные колкие искры.

Я прижался лицом к стеклу, чтобы не видеть уносящегося из-под ног, головокружительного мира.

Я видел пыльный, усыпанный подсолнечной шелухой пол (крохотные черно-белые полураскрытые устрички, от которых рябит в глазах) в аллее литых неподвижных спин. Вдруг что-то нарушилось. Из дальнего конца вагона, качаясь и вырастая, двинулся ко мне человек.

Было страшно смотреть из зыбкого, оголенно струящегося мира в небольшое, защищенное от всего пространство, где люди сидели друг за другом, держа наготове билеты.

Мы были вне их мира и даже как бы вне их закона. Какие-то наружные привески.

Сейчас каждый мог нас уловить и свести в милицию. По ту сторону стекла я видел нарастающее лицо с безжалостно ровными усами и очками, отражающими свет. Толстые пальцы сжали поручень по ту сторону стекла, и прямо перед моим носом повис кулак.

Внезапно зеркальца очков просветлились и наши глаза встретились. Он отшатнулся и не удержался. Его бледное лицо было похоже на улетающий мяч.

Трамвай наращивал скорость, на поворотах его корму со страшным скрежетом заносило. И Богдан наваливался па меня, что-то весело крича.

Богдан думал о чем-то своем, о чем-то совсем другом, чем я! Значит, я был почти одинок вдобавок ко всему!

Мир уносился назад, словно выстреленный. Руки у меня онемели, лицо тоже.

Потом трамвай медленно приближался к неподвижности и, наконец, слился с ней, стал неподвижным.

Я спрыгнул и побежал прочь на подгибающихся ногах… Я понял, что ИСПЫТЫВАЮ ощущения, а Богдан ими наслаждается.

А это, что ни говорите, разные вещи.

Лампочка звучала, словно в ней безвыходно скреблось какое-то крохотное существо, и перегорала. И, уже погасшая, пустая, неожиданно обжигала пальцы.

Богдан собирал перегоревшие лампы. Собирал, чтобы разбить. Это были самые разные лампы — огромные и крохотные, грушевидные и круглые, и синие, и прозрачно-желтоватые и прозрачно-серые, и остренькие, похожие на сверкающие сердечки…