Лампа ударилась о бетонную стену и откатилась по асфальту. А на вид такая хрупкая!

— Да не так… Смотри!

Богдан бросил. Лампа хлопнула, разлетелась вспышкой, прихрамывая, покатился морщинистый черенок…

Еще одна лампа, почти беззвучно хлопнув, разлетелась. Поднимаю. Острые, словно оскаленные лепестки, прозрачный пестик, проволочные тычинки…

Мне жалко разбивать лампы. Жалко уничтожать или уродовать их совершенную форму.

День превратился в ночь.

Дерево, освещенное фонариком, казалось незнакомым, каменным от корней до вершины.

Его название?

А в желтом скользящем пятне уже проступили подробные веточки кустарника, бутоны роз, вытаращенные из тьмы, побеги в белесом искристом пуху.

Пятно скользнуло вверх по стене дома и провалилось в небо. Потом цепко поползло по земле, повторяя все впадины и выступы, извиваясь, корчась, и вдруг остановилось на улитке, окружило ее, успокоилось.

Улитка словно повисла в светящейся пустоте.

Робко тронулась, такая большая, плавная.

Я выключил фонарик.

Мир стремительно сжался. Все неразличимо срослось.

Все на земле и на небе стало единым, неотличимым одно от другого, утратило цвет, объем, форму.

А в плывущем пятне света все было выпуклым, цветным, словно я смотрел в другой мир через круглое окно.

В нашем дворе у одной семьи была домработница. Домработница была молодая. Она приехала из дальнего степного села. И здесь нянчила чужого младенца, подметала квартиру и ходила на рынок. Словом, сделалась частью чужой семьи.

Каждое воскресенье домработница ходила на танцы в мореходное училище. Звали ее Валентина.

По субботам во дворе сохла ее юбка, белая юбка на проволочном каркасе, совсем как абажур. Тогда носили юбки куполом.

Говорила домработница быстро, бессвязно, на каком-то украинском диалекте.

У нее была тяжелая темная челка и квадратный подбородок. И не только юбка ее была куполом. Колени, бедра, грудь, плечи. Она состояла из таинственной системы куполов.

Когда я, щурясь, выходил в солнечный двор, Валентина говорила:

— У, тулень…

Она меня за что-то не любила и всегда подозрительно вглядывалась. Однажды к нам во двор пришли курсанты. Сначала они играли с дворником в домино. От них пахло сукном и борщом.

Потом они стали обливаться водой из шланга, раздевшись до трусов. Трусы сверкали длинными воронеными складками.

Они ждали, когда Валентина управится по хозяйству и к ней придет ее подруга Света, тоже домработница.

Одевшись в форму, сидели, зевали, как две огромные раскаленные печки.

Дворник похохатывал и целился в них своей деревянной ногой.

Вскоре у Валентины и живот стал куполом. Она проплывала мимо как бы на всех парусах. А потом и совсем исчезла.

Во дворе долго дотлевала белая юбка-абажур, уцепившись за бельевую веревку ржавым крюком.

Марья Степановна, наша учительница, сказала: «Кто хочет принести завтра на урок родной речи свою любимую книгу?»

Все, конечно, подняли руки.

— Ну, раз так, давайте по алфавиту.

По алфавиту первым был я.

— Я хочу принести свои любимые индийские сказки! — закричал я.

— Хорошо, только зачем кричать? — говорит Марья Степановна.

— А зачем принести?

— Будем читать их вслух. Каждый по очереди.

Я с вечера положил в портфель большую зеленую книгу Уголки обложки расслоились, обложка была такая потертая, что даже пушистая. Многие сказки я знал наизусть. Потому что все, что там было написано, уже случалось со мной.

Родная речь была третьим уроком. На переменах я ходил очень важно, книгу держал под мышкой и никому не показывал. Попов хотел у меня ее вырвать и рассмотреть, но я убежал и спрятался за урну.

— Ну и сиди там! — сказал Попов. — Все равно эти сказки не твои.

— А чьи? — закричал я.

— Индийские, — сказал Попов. — Они достояние индийского народа.

А я не знал, что сказать.

Во время большой перемены мы выбежали во двор. Было тепло. Все ребята стали играть в догонялки, а я не стал. Прижал к себе книгу и сел на камень. Здорово, все теперь узнают мои сказки! Все равно они наполовину мои и только наполовину индийские!

А потом на повозке привезли молоко в школьный буфет.

Огромные бидоны с мятыми боками. А в повозку был запряжен ослик. Я прижал ухо к пузатому боку ослика. Там что-то урчало и булькало. Ослик покосился на меня и перестал жевать. Наверное, ему не понравилось, что я подслушиваю.

У повозки было два огромных колеса.

Ослик стоял неподвижно, и девочки кормили его бутербродами. Я встал на обод колеса и взялся руками за деревянные спицы.

— Смотрите, что сейчас будет! — сказал я.

А сам не знал, что сейчас будет.

Наверное, я сделал это потому, что все обращали внимание только на ослика. А на меня с книгой никто не обращал внимания.

Вдруг ослик пошел назад. И я стал поворачиваться вместе с колесом! Я крепко сжал спицы. Все завертелось и стало чужим. Я чувствовал только руки, сжимающие спицы.

— Ой, ой! — закричали.

Когда я три раза перевернулся, я понял, как хорошо быть колесом.

— Тпру, тпррру!

Кто-то больно взял меня за ухо. Я стоял на земле, и все было как во сне, кроме уха. Я видел только серый, бесконечно уходящий вверх фартук грузчика, похожий на трубу.

— Какой класс?

А через двор ко мне бежала Марья Степановна, и тут я испугался.

На уроке родной речи она открыла мою книгу и сказала:

— Сейчас мы по очереди будем читать индийские сказки…

— С выражением?

— С выражением, а Авдотьев пойдет за дверь.

— За что? — спросил я.

— За колесо! — сказала Марья Степановна. — Ты хотел отличиться, а мог умереть.

Я захотел вырвать у нее свою книгу и убежать. Но все, наверное, хотели услышать сказки и ждали этого урока. Все молчали.

— И нечего реветь, — сказала Марья Степановна. — Учись отвечать за свои поступки. Ну, марш за дверь!

Я вышел за дверь. И слушал в щель, как читают мою любимую сказку: «Но однажды ночью Майе приснился страшный сон: привиделось ему, что в Золотую Трипуру проникли раздоры, нищета и зависть…»

Это же была моя сказка, а ее читал без меня чужой голос, словно я был ненужным, а нужна была только моя сказка. И никто сейчас не помнил обо мне, я знал.

А если бы я забрал книгу, все бы думали обо мне, но нехорошо. Пусть уж лучше совсем не думают.

Ослепительная щель сжалась, стало темно. Я ударился о дверь всем телом, но она не поддалась. Только сверху посыпался песок за шиворот.

— А ну, целуйтесь! — кричит он.

Самые маленькие визжат от восторга по ту сторону двери.

— Ну! — говорит он сквозь дверь с угрозой.

Мы стоим, прижавшись к противоположным стенам, и смотрим на дверь. Последний тончайший лучик исчезает — его глаз медленно, неотвратимо приник к щели, обвыкается с темнотой.

— Пока не поцелуетесь, не выпущу! Что, белобрысый, слабо?

Где-то наверху тоненько поет по радио детский хор. Я смутно вижу ее. Слышу ее всхлипывающее дыхание. Мы играли со всеми в догонялки, и вот нас втолкнули в сарай и заперли.

— Тань…

— А…

Я осторожно протягиваю руки, как в том повторяющемся сне, забыв обо всех за дверью.

И вдруг мои руки загораются во тьме матовым, ослепительным светом.

В приоткрытых дверях стоит дворник Василь Палыч. Его силуэт на деревянной ноге. И в нестерпимой пустой тишине:

— Этта чтааа?!

В Североморске прямо за нашим домом начинались сопки. Вершина одной доходила почти до плоского серого неба, из которого возникал и сыпался снег. Вершина была блестящей, отполированной санками. Сначала спуск был пологим, потом крутым, почти отвесным, потом была вмятина, похожая на раковину умывальника, из которой санки выпрыгивали и летели по воздуху, а затем, виляя, мчались по ледяной бугристой тропинке между сугробов и останавливались тычком, вонзившись в какой-нибудь из них.