Великан с голым торсом брил голову, споласкивая бритву в армейском котелке. Рядом стояла собака с длинными шелковистыми каштановыми кудрями, расчесанными вдоль всей спины на пробор.

Женщины в халатах одновременно умывались и разговаривали.

Возможно, то было воскресенье.

Краны грохотали, выли, труба, мелко трясясь, троилась и двоилась, люди кашляли, хохотали, охали, дети брызгались, маленькая девочка, растопырив руки и разинув рот, с оглушительным клекотом полоскала горло.

По желобу мчался молочный ручей.

Кусочки мыла в мыльницах, красных и зеленых, светили как фонарики.

Когда мяч перелетел через забор во второй раз, я снова, уже по своей воле, а не по жребию, побежал за ним…

Куда все делось?

Солнечно, пусто. Мяч, вертясь, плавал в желобе. Вода уже просветлилась и слегка рябила.

На белом мохнатом дне — лезвие бритвы, осколки зеркала, конфетный фантик, уже пустивший розовый дымок…

Насколько прекраснее мыться здесь сообща, чем в одиночку драить зубы перед зеркалом!

Кременец — степная река далеко за городом.

Нежные ковыли неустанно вьются, как спина бегущего зверя. Изредка по ним катятся плетеные шары перекати-поля, большие и маленькие. То катятся, то замрут — все одновременно.

А то с прискоком, полулетя над серебряными змейками…

Все живет в единстве с ветром, выражая его мельчайшие движения.

Ветер, густой, как вода, упруго обтекает нас, вихря волосы на затылке. И ни соринки в нем!

Отец закрывает машину, но словно держится за нее, чтобы не унесло ветром.

Бегу!

Овраг. Вниз по щебенчатой осыпи, и сразу нет ветра.

Прекрасно бежать под откос! Ноги сами находят опору, все быстрее, все сильнее ударяет снизу земля по ногам, — почти не чувствуешь их, паришь…

И вот я в лакированном дожде травы, осыпь, затихая, шуршит за спиной. Бархатный шероховатый сплошной треск кузнечиков в одном месте достигает звона — цикада.

Воздух курчав, словно изъеден тайными письменами над блеском камней.

Пискнул в небе кобчик, мигнул кривыми крыльями.

Там, наверху, сплошной ветер, птица, преодолевая ветер, неподвижна. Кременец слоисто трепещется по дну оврага, изгибом уходит в дым.

И снова пискнул кобчик, напомнил о ветре.

А здесь зной сразу приклеился ко всему телу. Клочковатые, когтистые дебри словно висят в воздухе. Кусты шиповника сплошь цветут, как бредят, камни вокруг под нежным слоем розовых лепестков. Трата самого нежного, что может дать этот куст. Взамен зеленые, твердо-блестящие ягоды. Рядом с прошлогодними, темными, хрупкими…

Ягода, начиненная мелкой щетиной. А говорят, природа не шутит.

Мама медленно идет по склону, собирая шиповник в холщовую сумку. Отец идет по краю обрыва, на груди висит кинокамера, в руке посох, вот он останавливается, широко расставив ноги, и смотрит вдаль. Пародия на первопроходца.

А вот по самой земле тянется ветвь малины. Тянусь и я — из куста с сипением выворачивается серая змея.

Зачем змее малина?

Встречные кусты скребут, рвут тело… Кажется, змея летит за мной, как извилистое копье.

Я слыхал, змеи не умирают, а только меняют кожу. Потайная поляна, потайной родничок.

Из красного комка медленно становится розовый шар — с каждым моим вдохом все прозрачнее, круглее, невесомей, — теплые тугие бока его уже не скрипят, а ласково воркуют от каждого прикосновения, он ожил, он выбивается из рук.

Сжав зубами черенок шара, обматываю его ниткой, словно плыву в розовой дымке — шар заслонил все — и вдруг, сразу, ничего не остается, кроме терпкого вкуса во рту, — шар летит от меня по ветру, огромный, сверкающий, с темно-красной пуповиной…

Вот он висит в синеве, и на его боку ослепительный мохнатый блик…

Не торопясь, надуваю остальные. Одни летят низко над землей, задевая ниткой траву, за что-нибудь цепляются, падают, пойманные, бьются о землю…

Другие летят ровно, выше деревьев, сжимаясь на синеве в точечку.

Но вот один шар лопнул, черная звездочка отвесно упала, и небо в том месте кажется неправдоподобно пустым.

Отец взял меня на лодочную станцию — помочь ему вытянуть лодку повыше на берег.

Он запретил мне купаться, потому что я был немного простужен. Да еще сделалось ветрено, засеменил дождь, вода, тяжко колыхнувшись, натянулась и зазвенела шуршащим звоном.

Отец все же разделся, ежась от водяной пудры, и пошел в дальний конец мостка. Лодки, по обе стороны привязанные к мостку, сбились носами и поскуливали. В отдалении на перевернутом ящике сидел рыбак. Его островерхий плащ уже залоснился от дождя. У его ног лежала огромная рыба с открытым ртом. Все было пронизано больным мутным светом.

Я побежал за отцом. Отец вонзился в воду, оставив на ней огромную растущую оспину. Я потянулся к воде потрогать ее скользкую гладь. И ушел в близкую вздутую воду.

А плавать я тогда не умел. Долго висел в рыжевато-зеленом сумраке. Не мог вдохнуть, и мерещился рыбак, и рыба, лежащая у его ног, как большой кувшин, и не было неба и земли… С визгом вдохнув воздуха, заполнив им все внутри себя, я закувыркался на горящей плоскости, яростно и молча, пока не нашел ногами дно. Солнце проступало в небе, накаляясь на глазах.

— Ты же чуть не утонул! — закричал отец, стоя по пояс в воде и грозя мне кулаком.

Жить бы всегда ослепительно, целиком, как в ту минуту!

После дождя улица перед нашими окнами превращалась в быструю реку. Соцветья пены белели над ухабами.

По улице, лениво переваливаясь, шли вырванные кусты, тащились осколки камней, весело подпрыгивая, мчался обод бочки с двумя водяными крылышками…

Ливень в тех краях преображал мир.

Люди не могли перейти улицу, толпились на берегу.

Ливень обрывался, река еще какое-то время текла, отчетливо звуча в полной тишине. Пригвожденная солнцем, мелела и исчезала.

Между булыжниками желтели лишь мокрые жилы наносного песка.

Робко, крадучись, проезжала первая машина…

То улица, то река — как прекрасно!