— Еще как! — Ребенок не по-детски вздохнул.

— Я Дружба. Можно, я буду с тобой?

— Дру-ужба! Дружбочка! — Ребенок кинулся Дружбе на шею и расцеловал ее. — Какая ты красивая, Дружба! Если бы ты знала, как ты мне нужна!..

В огромной людской толпе шла Дружба. Она несла на руках Ребенка. Ребенок заглядывал ей в глаза и приговаривал:

— Ты только не бросай меня. Хорошо? Ты только будь со мной все время. Ладно?

— Да, да, — отвечала Дружба, крепко прижимая к себе Ребенка. — Я буду с тобою все время, всю жизнь. — И подумала: «Если однажды ты сам не захочешь стать одиноким».

В избе было неприбрано, печь нетоплена, вода непринесена. Рано утром старуха поднялась, поставила самовар, но в доме и куска хлеба не нашлось, так что чай попили с чем придется. И снова легли.

Старуха лежала на кровати — третий день от сердечной болезни у нее ноги пухли, старик — напротив на оттоманке, у него, как всегда в осеннюю пору, поясницу ломило — ни стоять, ни ходить не мог.

Лежали и ждали с утренним автобусом из Луги дочку Галину с мужем Анатолием. Ожидая молодых, старики, каждый на своей постели, думали одно и то же: что Галина вышла замуж недавно, полгода назад, что они, старики, уж бояться начали, что она в девках останется, так долго женихов выбирала, — этот выпивает, тот разведенный, у третьего мать слишком строгая, — и вот все ж нашла, выбрала себе по душе. Анатолий работает шофером, зарабатывает прилично, не пьет и из себя видный. За эти полгода молодые несколько раз к ним наведывались, в последний раз, две недели назад, приезжала одна Галина, сказала, что Анатолия в дальний рейс послали, обещала сегодня вместе с мужем приехать…

Так лежали старики, ведя между собой этот неслышный разговор — за долгую жизнь вместе они научились говорить друг с другом без слов, — и только когда старуха хотела было подняться, чтоб остатками щепок все ж печь затопить, старик пробурчал с оттоманки:

— Лежи ты, подъедут сейчас.

И точно, в ту минуту, как он сказал, за домом послышался шум подошедшего к остановке автобуса, потом раздались смех и разговоры выскочивших из автобуса пассажиров, затем стало слышно, как кто-то вошел на крыльцо, потом в сени, и наконец дверь открылась и на пороге показались зарумянившаяся от утреннего холодка Галина, а позади нее, в темноте сеней, высокий смугловатый Анатолий.

— Здрасьте-пожалуйста! Лежат! — пройдя в избу и с дочерним беспокойством поглядывая на родителей, затараторила Галина. — Захворали, что ли?

Пока старуха рассказывала дочери про свою и старикову болезни, про то, что печь нетоплена и воды ни капли нет, и за хлебом два дня сходить было некому, старик приветливо смотрел на зятя, человека в доме еще вроде нового, но уже нечужого.

Зять снял и повесил на вешалку у двери кожаную шоферскую куртку, одернул рабочий, ладно сидящий на нем пиджак, надетый поверх темного свитера, и твердой размеренной походкой подошел к старику.

— Что, батя, болеем? — спросил он.

Старик безнадежно махнул рукой.

— Хотел вчера было дров наколоть, так спину так схватило, что еле-еле на карачках до крыльца дополз, — пожаловался он.

— Ясно, — кивнул зять, — а топор-то где?

— Так в сараюшке на дровах и лежит, — сообщил старик и, посмотрев снизу на чернобровое с прямым крупным носом лицо зятя, на его высокие скулы и темные тени под ними, подумал, что где-то такое лицо видел и, когда видел, получал удовольствие.

Ни слова не говоря, зять вышел из избы во двор, и через минуту старик со своей оттоманки увидел в окно, как тот вошел в сараюшку, вынес из нее на лужайку кругляки, топор и начал колоть.

«Ладно колет, — отметил про себя старик, глядя, как зять, поддерживая левой рукой кругляк, правой быстрыми легкими ударами раскалывает его на поленья и точным уверенным броском кидает их в общую кучу, — мужик, настоящий мужик…»

Тем временем Галина подмела в избе, сходила на колодец, в магазин за хлебом и, когда Анатолий поднес в кухню охапку дров, затопила печь.

Глядя на молодых — на Галину, которая то и дело кидала на мужа быстрые внимательные взгляды, на Анатолия, деловито, без лишних слов помогающего жене, — старик понял, что зять его из тех мужиков, что к женам не липнут и, может, даже особо не балуют их, но жены их уважают, ценят, знают, что с такими мужьями не пропадут.

Поставив варить в печку обед, Галина сообщила, что договорилась с бабами в магазине за клюквой сходить на болотце, так что сейчас уходит, и пусть они обедают без нее.

Она ушла, и старик, взглянув в окно, увидел, что зять возится с дверью сараюшки. Дверь давно уже перекосилась и отходила от косяка, и зять, привалившись к нему боком, переставлял верхнюю петлю.

Старик перевел взгляд на старуху. На лице ее было довольство, она безмолвно говорила: «Ну вот, изба протоплена, вода принесена, обед сварен». — «И зять вон дверь сараюшки прилаживает», — мысленно добавил старик. Лицо старухи стало строже, она будто сказала: «А как же иначе?! Слава богу, не чужие. Кто ж за нас теперь делать будет?!»

Старик незаметно задремал и неожиданно вдруг проснулся. Спросонок ему показалось, что кто-то настойчиво стучится в избу. Он открыл глаза и увидел, что светло-серое с утра небо теперь за сараюшкой потемнело, а тонкий, побуревший за сентябрь тополь у крыльца запрокинулся от сильного ветра. Стук раздавался на крыльце, и, прислушавшись, старик сообразил, что это стучит Анатолий — зять, догадался он, ставит новую ступень: нашел в сараюшке крепкую доску и заменяет ею старую треснувшую, про которую старуха давно говорила, а у него, старика, все руки не доходили. Старик представил светлую на темном крыльце крепкую ступень с парой плотно забитых по краям шляпок гвоздей и, почувствовав под ногой приятную твердость новой ступени, начал было подниматься на крыльцо, как вдруг кто-то сзади из-за перил окликнул его:

— Батя, а батя!

Старик очнулся. У изголовья оттоманки стоял зять и спрашивал:

— Батя, жерди-то, говорю, у вас есть? Изгородь в огороде надо заделать…

— За домом жерди лежат, найдешь, — сказала с кровати старуха.

Старик окончательно пришел в себя и улыбнулся зятю:

— Ты б посидел, отдохнул, всего-то не переделать.

— Чего ж сидеть, раз приехал, — ответил зять, — вот только дождь пошел, не повезло…

И правда, своими ставшими с годами дальнозоркими глазами старик увидел, что черные оконца сараюшки наискось перечеркнуты серыми полосками дождя, а клубистая синева неба опустилась и доползла до тополя.

— А ты поищи в сенях одежу старую, — подсказала старуха, — на гвозде висит.

Зять вышел, и старик, посмотрев на старуху, сказал глазами:

«Вот, без слов, без указу сам видит, что надо делать». — «Так и надо», — степенно ответила старуха.

Старик вслух сказал:

— Неудобно все ж — человек на выходной приехал…

Вдруг за окном мелькнул кто-то большой, высокий и темный. От неожиданности старик почувствовал какой-то странный мгновенный страх, и, только когда этот кто-то прошел мимо окна опять, страх сменился облегчением — старик узнал зятя. Он был одет теперь в его, старикову, старую плащ-палатку, которую ветер рвал, развевал и поднимал над ним дыбом. Зять наклонил от ветра голову, и старик наконец догадался, кого он напоминает ему: партизана-разведчика из фильма, который они со старухой недавно смотрели по телевизору, — точно так же на разведчике, когда он полем шел на задание, развевалась от ветра плащ-палатка и лицо его с темными, как у зятя, тенями под скулами было, как у того, сурово…

Ветер бросил в окно мелкую россыпь капель, двор за стеклом растаял в мутной пелене дождя, и в пелене этой где-то за домом послышался звук пилы и топора — зять пилил и приколачивал жерди…

Старуха медленно и тяжело встала с кровати и, шаркая ногами, направилась к печи.

— Встала уже? — проворчал старик.