Парша и Циклоп поздно пошли в школу, несколько раз просидели повторно, бросали школу, но их заставляли окончить семилетку. Родителям их было приятнее видеть сыновей с охапкой дров, чем со стопкой книг. Я знал, что дома их ждет брань, тутовый прут и кислая сыворотка с ломтем черствого хлеба из джугары. Меня же ждали дома книги, пластинки, родительская забота, и я тяготился этим.

Весной, когда накрапывал ароматный дождь, я несколько раз видел Джору и Мями у края пустыни, где кончается оазис. Барашки паслись сами по себе, блея, на блестящей от дождя траве. Вдали зеленели барханы. Дождинки мягко уходили в песок. Весь горизонт был в легкой воздушной сетке дождя. Ребята в телогрейках, от которых шел пар, зажигали кусты сухих камышей и весело грелись у трескучих костров, выбрасывающих в небо искры с дымом. Я гулял просто так, а они жили в поле, занимаясь делом.

Циклоп и Парша выбрали себе лакеев, которые охотно угождали им, делали все, что они приказывали, — приносили воду попить или что-нибудь подавали, помогали убрать участок или чистили им сапоги. Не довольствуясь этим, заставляли их падать перед собой ничком и целовать руки. Если лакеи сопротивлялись, то их дергали за уши, заламывали им руки. И те подчинялись. Командовали: — Скажи «Джан-ага!» — Те повторяли — Джан-ага! Господин мой! Господин мой! — Остальные ребята смеялись над унижением товарищей. Одни гордясь тем, что их не осмеливаются унижать, другие радуясь, что не над ними проделывают эти штуки. Но старались не попадаться на глаза, хихикая скрыто, пряча лицо, — какое это было наслаждение видеть, как издеваются над другими!

Циклоп и Парша, добившись своего, плевали униженным в лицо: «Холоп!» И временно теряли к ним интерес. Холопы с вымученной пугливой улыбкой (защищаясь локтями от ложного удара) вытирали рукавом плевки.

Но Циклопу и Парше интереснее было покорить «гордеца». Я видел в их глазах блеск, фантазию. Я ненавидел их, мучился. Представлял подробные картины мести. По ночам не мог спать, думая об одном — о мести.

Во время перекура, сидя на сухой траве, играли в карты. Проигравшего щелкали по лбу. Циклоп и Парша не давали себя щелкать. «Подставьте лбы!» — приказывали они своим лакеям. И те подставляли. Я смотрел со стороны.

— Иди играть! — приказал Циклоп.

— Не хочу.

— Боишься?

— Чего бояться?

— Ну тогда иди!

— Сказал — не хочу.

— Трус! — процедил Рейим, лакей Циклопа.

— Замолчи, лакей!

— Рейим, ты что, боишься его? Дай ему! — сказал Циклоп.

— И дам.

— Дерни его за подбородок!

Рейим подошел и дернул. Я ударил его по руке.

— Врежь ему, Рейим! — подзадорил Парша.

Рейим врезал. В ушах у меня зазвенело. И я ударил. Завязалась драка. Рейим вцепился мне в ворот. Я пытался отцепиться. Лицо мое горело, руки и ноги дрожали. Я не хотел продолжать драку. Но Рейим не отпускал. Вокруг кричали, науськивали, хлопали в ладоши, подсказывали. Мне удалось уложить его в грязь, но я не сел ему на живот и не придержал на лопатках, как было принято, пока не признают победителем, а наоборот, поднял его, чтобы не пачкался. Тогда Рейим схватил лопату и с плачем и ревом стал ее вертеть вокруг себя, чуть задевая меня.

— Рейим победил! — объявил Циклоп. — Молодчик Рейим!

— Ну и здорово дал ты этому чистоплюю! — поддержали его другие.

У меня гнев прошел. Рейим же подбадривал себя ревом, вдохновляясь всеобщей поддержкой, лез дальше драться. Меня очень обидела такая несправедливость.

После этого случая драки с Рейимом стали привычными и частыми.

— Кто сильнее? — спрашивал Парша.

— Я! — бил себя в грудь Рейим.

— Я! — не отставал я.

— Хрен ты сильнее! — бросал вызов Рейим.

— Ты боишься его! — утверждал Парша.

— Не боюсь!

— Тогда толкни так, чтобы он упал, — подсказывал Парша.

Рейим толкал. А вокруг ликовали.

Меня тянуло в поле, к ребятам, мне хотелось работать. Мне хотелось дружить. Но никто ни с кем не дружил. Циклоп и Парша в понятие дружбы вкладывали свой смысл.

Потом всех ребят перевели на пашню, разравнивать мотыгой неровности поливного поля.

К нам прикрепили тракториста Хайдара Бисалама. Бисалам, его прозвище, означало «проглотивший приветствие». Это был странный, известный всем в колхозе мужчина лет тридцати с яйцеобразной, наголо обритой головой, успевший шесть раз жениться и развестись. После первой ночи, наутро, жены убегали. Про это шли разные слухи.

Хайдар ни с кем не здоровался — ни со знакомыми, ни с незнакомыми, ни с отцом, ни с матерью. Проходил мимо, словно сук проглотил. Когда-то старики ругали его за это, осуждали, теперь и они подшучивали над ним. Наверное, Хайдар в детстве стеснялся здороваться, потом не мог начать, боялся, как бы не высмеяли: смотрите, бесприветливый стал приветливым!

Но он, оказывается, не был угрюмым: такие штучки бросал, что Циклоп и Парша сразу поджали хвосты. Он со смаком, хохоча как полоумный, рассказывал такие гадости, что во рту его пенилась слюна.

Меня уже не тянуло на работу, но все равно ходил. Не хотелось показаться слабаком, знал, какой смех это вызовет в классе. И особняком держаться не мог или смеяться, как другие, скрывая неприязнь к Хайдару. Он заметил это, и начал с меня.

— Ух-х, я бы твою мамочку… — и показал руками, что бы с ней сделал, и, хохотнув довольно, глянул, как я реагирую. — Я бы не отказался от ее прелестей…

Меня будто по голове ударили, хотя не совсем понял сказанное.

— Я бы ее вот так бы взял! И вот так бы сделал! — и он показал как под смех ребят.

— Вы что? — воскликнул я. — Не смейте о ней говорить!

Этого Хайдар и ждал: клюнул.

— Я сватаю его мамочку, а он своему будущему папочке говорит — не смейте, ха-ха-ха!

Силы покинули меня, дрожащими руками я поднял с земли камень:

— Еще слово ска…

— Я бы не отказался осмотреть ее приятные места.

Я бросил камень. Камень пролетел, едва задев его плечо.

Хайдар подошел и скрутил мне руки.

Я стал бить его ногами. Хайдар еще сильнее скрутил. От боли заныло все тело. Обида подкатила к горлу, я уже плакал, сгибаясь под чужой рукой, пытаясь освободиться: — Пустите!

А все вокруг смеялись и смотрели на этот концерт. Хайдар был совершенно невозмутим.

— Давайте его зарежем как барашка! — предложил он.

Парша вырыл на свежей пашне ямку, куда будто должна стечь кровь жертвы. Циклоп с Хайдаром крепко связали мне руки и ноги и опрокинули на землю. Я корчился, рыдал, лежа лицом в грязи. На шею повесили табличку: Барашек.

— Не дрыгайся! — хохотал Хайдар. — Придавите его крепко к земле! Мями, держи его голову над ямой! Рейимчик, подай нож!

«Ножом» был кол. Хайдар взял «нож», засучил рукава, помыл руки, подражая мяснику, и стал колом водить туда-сюда по горлу.

— Эх, нож тупой! Барашек еще жив! — говорил он хохоча. И все вокруг хохотали. — Позовите собак, пусть вылакают свежую кровь.

Парша и Циклоп, свистнув, позвали своих лакеев и кивнули им на яму: ну! Те опустились на четвереньки, изображая собак.

Потом руки и ноги мои развязали. Захлебываясь от слез, беззащитности, невозможности отомстить, я встал и пошел.

— Куда же ты с отрезанной головой?

И опять хохот.

— Только посмей дома рассказать! Только девчонки все рассказывают! А теперь, ребята, воздвигнем тут памятник, как-никак пролилась кровь. Напишем: «Здесь зарезан барашек по имени Юсуфка».

Шум, смех остались позади. Я держал в руке серп. Повернув за вал, вытирая кулаком слезы, я направил острие серпа на себя.

— Ты что? — Руку с серпом остановил Парша. Взгляд его был участливый.

— Ты что, шуток не понимаешь?

Я не двигался, не испытывая ненависти к ненавистному Парше.

— У него же шутки такие, он же во! Немного того! А ты так серьезно.

Я заплакал, теперь от жалости к себе. И этот Парша показался мне добрым.

— Не обращай на них внимания! Пойдем лучше покатаемся на ишаке. И вообще, не рассказывай об этом дома…