Она расспрашивала меня про Ленинград, про мою жизнь, работу с такой серьезностью и интересом, будто приехала я, по крайней мере, из Парижа.

— А этот костюм на вас, он ведь считается сейчас модным? Очень модным или средне? Вы его в ателье шили или купили в магазине?..

…А в филармонии вы часто бываете? Вам нравится классическая музыка? А вы видели когда-нибудь Рихтера?

Девушка была похожа на дом, в котором жила, так же бесхитростна, простодушна и мила. У нее даже брови были похожи на те самые изогнутые «бровки» над наличниками. Они то и дело удивленно взлетали. Все ее интересовало, волновало, поражало, пустяк вызывал истинный восторг или негодование. Неужели такое еще бывает на свете? По сравнению с ней я показалась себе безразличной ко всему и старой.

Мне в то время было всего тридцать. Хотя, наверно, разница между поколениями больше всего чувствуется у двадцатилетних и тридцатилетних. Потом нет такого разрыва. А в тридцать человек еще молод, но уже ушел от своей юности и ее надежд, испытал удачи или неудачи, познал болезнь, родил детей, сделал или не сделал со своей жизнью что-то важное — определил ее.

Я определила свою жизнь и уже успела забыть, что есть такая юность, как эта — тонкорукая, светлоглазая, в детском ситцевом сарафанчике с крылышками. Не хотела бы я переиграть свою жизнь, не хотела бы вернуться к наивному и беспечному двадцатилетию. Но почему же мне стало так грустно? Это был другой мир, наверно, лучший, чем мой. И этим миром девушка хотела щедро и искренне поделиться со мной. Только ходу мне в тот мир все равно не было.

— У нас есть музыкальная школа, она каждый год дает показательные концерты. Я вам найду газету, там моя заметка про такой концерт. — Она стала рыться на этажерке среди учебников и тетрадей.

…Вы видели наши решетки? Я собираю материал по решеткам. Фотографирую их. У меня свой фотоаппарат — простенький, «Смена». Снимки, конечно, не профессиональные, но неплохие. Вы заметили странную особенность решеток? В подвальных помещениях они другие, чем в мансардах, а на кладбище не похожи на садовые…

…А вы увлекаетесь Смоктуновским?..

…А как вы относитесь к центру жизни? Вы не знаете, что такое центр жизни? Вот, смотрите. — Она берет овальную картофелину и режет ее пополам. — Вот ее середина. К ней можно подойти по самому короткому пути — вот здесь, а можно по этому, а этот — самый длинный. Какой избрать? Это важный вопрос…

…А как вы относитесь к девушкам, которые не замужем, а родили ребенка? У нас в соседней комнате девушка родила ребенка. Только ей пришлось бросить институт, она уехала к матери…

…У меня, вообще-то, есть жених, — сказала она серьезно. — Мы вместе учимся: он на четвертом, а я на втором. Он сейчас на практике. Он физик, а я филолог. Когда кончу институт, мы поженимся, будем жить в деревне и работать в школе. Это моя родная деревня. Но с родителями жить не будем. Там хутор в двух километрах: восемь домов — три заколочены. Один мы купим. Его родители дадут половину денег и мои половину. В доме есть мансарда. Я хочу, чтобы было много книг и пластинок и чтобы он был рядом. У нас будет пять детей. Видите, свечка, — сказала она совсем тихо, будто доверяя тайное, — у него такая же. Когда мы думаем друг о друге, то зажигаем свечу. А потом сверяем, у кого больше сгорело. Он каждую неделю ко мне приезжает.

Поздним вечером со своим огромным портфелем я села в поезд. И только мы выехали из города, как перед самыми окнами, будто во сне, проплыли подсиненные стены с круглыми башнями. Они светились в темноте.

— Спасо-Прилуцкий монастырь, — сказал какой-то пассажир.

Я думала про не узнанный мною старинный город, где жила чудесная девочка, чистая и светлая, как утренняя птичка.

Да, конечно, она очень изменилась. Она превратилась в женщину. Ни во внешности ее, ни в одежде ничего не выдавало девичьей простоты, наивности. Лицо ее, когда-то мягкое, круглое, меняющееся от непрестанных улыбок и летающих бровей, осунулось, приобрело четкие черты, даже будто огранилось. Взгляд уверенный, губы и брови лежат красивым рисунком, строго очерченным и застывшим. Как она оказалась в Ленинграде, где ее жених, я не узнаю, потому что задать вопрос женщине с таким лицом просто невозможно.

Дождь почти прошел, и кафе стало пустеть. Я собралась уходить, взяла сумку, а женщина говорит:

— Я была глупая, восторженная девчонка. Наверно, я тогда утомила вас своей болтовней? Фантазировала, воображала невесть что. Но мне было ужасно интересно поговорить с вами. Вы были взрослой, уверенной в себе женщиной. Да вы были для меня необыкновенной уже потому, что жили в прекрасном городе.

— Теперь и вы живете в этом городе. Ведь вы учительница литературы?

— Я работаю в интернате воспитателем. Там мне комнату дали. — Ее застывшее лицо стало растерянным. — Не получилось у меня ничего. Нет у меня ни мужа, ни дома с мансардой, ни детей.

Она доверчиво посмотрела на меня, и брови красивого четкого рисунка вдруг поломались, как те «бровки» над наличниками старого особняка.

— Я не тороплюсь, — сказала я. — Давайте возьмем еще по чашечке кофе.

Потом мы переместились в скверик напротив кафе. Он отряхивался, как собака после купания. На лицо и руки мягко плюхались последние капли с листвы. А она все говорила — наверно, ей некому было рассказать свою историю, принималась плакать, сморкалась в крошечный носовой платочек, прерывисто вздыхая.

— У нас появился новый преподаватель — аспирант, ленинградец. Мне он казался богом. Умен, говорит как по писаному, без всяких бумажек — сплошные сложноподчиненные предложения. Девчонки все в него влюблены. А город у нас небольшой, вечерами деться некуда, вся жизнь в институте и общежитии. Мой Славик уехал в деревню, а я влюбилась. Что Славик — мальчишка, а Олег мужчина. О Славике мне тогда думать не хотелось. Я чувствовала свою вину, а чем сильнее ее чувствовала, тем хуже к нему относилась, как будто был виноват он.

На каникулы поехали в Ленинград, к матери Олега. Она меня видеть не хочет — вывез невесту из деревни.

Я уже тогда знала, что Олег любит выпить, но я искала этому оправдания. Во-первых, жена бросила, он скучал по дочери. Во-вторых, мать поставила вопрос ребром — либо она, либо я. Он выбрал меня.

А потом мы поженились.

На свадьбу его мать не пришла. Своих родителей я тоже не приглашала — они деревенские, а на свадьбе были друзья Олега, он не мог ударить лицом в грязь. Самое ужасное, что он меня и не просил их не звать — я сама поняла, что их не нужно. Расписались тайком. Домой к Олегу путь был заказан. Справляли в чужой однокомнатной квартире, там мы и прожили первые полгода.

Поздней ночью я сидела в белом платье за столом с объедками, ревела белугой и утиралась фатой. Мой муж, мертвецки пьяный, спал тут же, на диване, в костюме и ботинках. Правда, мужем и женой мы стали до свадьбы.

Я так и просидела всю ночь, и всю ночь вспоминала Славика.

Вот и свершилось все, что должно было. Вроде бы мой грех — не грех, а естественное состояние. Я — мужняя жена. Все-таки я дочь своих деревенских родителей, не без предрассудков, что тут и говорить. И вдруг я подумала, что со мной произошло что-то ужасно печальное, а что — и объяснить не могу. Я впервые пожалела, что не будет со мной такого человека, как Славик, с его ребячеством, шутками и умением принимать жизнь честно, просто и весело. Он ведь очень веселый, песни поет, на гитаре играет, что-то все время придумывает. С ним можно прожить сто лет, а он таким и останется. Со мной уж точно таким и остался бы. Мы бы постарели, а все бы за руку ходили. С Олегом я ходила под руку, а когда он злился, то шел впереди, а я плелась сзади. А со Славиком и поссориться нельзя, такой он человек. Он просто не поймет, что с ним хотят поссориться. Теперь-то мне кажется, что он притворялся, будто не понимает, — такая у него манера, такой характер. Просто человек он отличный. Кстати сказать, детей очень любит.