— Демагогия! — бросил Бородин. — Вот государственная позиция, — Он потряс актом, укладывая его на место.

— С тобой говорить — котёл каши прежде надо съесть! — расстроенно произнёс Толоконников. — Ну, шут с тобой, это дело терпит, как-нибудь тебе докажем, полагаю… А о сене распоряжайся-ка сейчас.

— Подумаем.

Толоконников вскипел:

— Тебе что — год надо думать?.. Бери бумагу и пиши — могу продиктовать, если тебе два слова связать не под силу: «Продать пятьдесят центнеров сена…»

— Вопрос о сене будет обсуждать правление, — сказал Бородин.

Толоконников окончательно вышел из себя.

— Бюрократ! Ещё Устав сельскохозяйственной артели приплети! — загремел он. — Не член партии, а… а…

Бородин изменился в лице.

— Товарищ заведующий райземотделом! — процедил он. — Партийности моей прошу не задевать. От линии партии я никогда не отступал…

— По-твоему, я, что ли, отступаю? — Виктору показалось, что усы Толоконникова встали, как иголки у ежа. Но тут же Толоконников сменил тон. — Пойми, горячая голова, что… — он на мгновение обернулся к Виктору: — Это, конечно, сугубо между нами, товарищ корреспондент…

Толоконников говорил размеренно, словно читая лекцию:

— Снабжение работников МТС — первостепенное дело. Я об этом даже в газету собирался писать, помните? — опять обратился он к Виктору.

Тот кивнул, припоминая разговор у райисполкома.

— По-моему, самое первостепенное — позаботиться об интересах государства, — заметил Бородин. — А от этого, между прочим, будет зависеть и снабжение механизаторов…

— Хорошо, перестанем спорить, — махнул рукой Толоконников. — Я о другом… Сено продать всё-таки можно — ты согласен? А во что выльются эти правленческие словопрения? Выльются в то, что какой-нибудь кулачок в душе возьмёт да и ляпнет: неча на сторону сенцо сбагривать! И ещё базу подведёт: страховой, мол, запас кормов нужен… Собьёт всех с толку, вызовет нехорошие суждения… А у тебя в правлении есть такие людишки старой формации. Например, дед этот, как его, птичья такая фамилия… Утено́к?

— Куренок? — подсказал Виктор.

— Да, да, он самый… Человек — целиком из прошлого…

— Вы отдаёте отчёт в своих словах? — с запинкой спросил Бородин.

— Ещё бы не отдаю… Помню, как он взъелся на меня однажды, когда я уполномоченным райкома был здесь, в войну. Не распоряжайся, мол, у нас для этого председатель есть — это уполномоченному-то!.. Явный кулак…

— Вон! — тихо сказал Бородин.

— Что? — опешил Толоконников.

— Я сказал: вон отсюда!

— Ну, это слишком… Ты шутишь или… Ты эти командирские замашки брось!.. — растерянно заговорил Толоконников.

— Я в третий раз повторяю: пошёл вон! — грохнул кулаком о стол Бородин.

— Ладно! — ринулся к двери Толоконников. — Теперь у нас один с тобой разговор — в райкоме…

Он рванул ремешки сумки, зацепившиеся за дверную ручку:

— Вкатим за милую душу!.. Не поглядим на фронтовые заслуги…

Сапоги Толоконникова загремели по крыльцу, и через полминуты лакированная тележка запылила по дороге.

Виктор сидел, испытывая то неприятное чувство, которое всегда остаётся после скандала, даже если ты и не был прямым его участником. Бородин прошёлся по комнате.

— Чёрт! Нервы! — произнёс он и пояснил Виктору: — Это — после контузии…

Он поглядел в окно в ту сторону, куда уехал Толоконников, и вдруг пристукнул костяшками пальцев по подоконнику:

— Вот он — один из тех больных вопросов, о которых я вам говорил в день вашего приезда!.. Вот где нужна помощь газеты!.. Захребетники! Хищники! Против них направьте удар — они мешают нам двигаться вперёд, не будь их — насколько лучше и легче шла бы работа… Откуда они берутся только? Давно знаю Толоконникова — был хороший парень и дельный работник… и вот… Закабинетился, оторвался от народа, боится народа! Привык считать себя богом — это же и есть то самое, капиталистическое! Это диверсией идёт к нам оттуда… — Бородин махнул рукой куда-то в пространство.

Он вспомнил:

— Между прочим, печальная новость — сегодня ночью скончался товарищ Куренок. Очень виню себя — послушался его, не вызвал врача… М-да…

Так вот отчего так вспылил Бородин! Вот о каких досках и материи шёл разговор до приезда Толоконникова… Умер Куренок! Виктор пытался представить старика мёртвым и не мог. Старик сидел с ним рядом и, дымя цыгаркой, говорил:

— Великое дело компания, коллектив по-нонешнему.

Уйдя от Бородина, Виктор отыскал за деревней небольшую рощицу и присел под деревом, чтобы тщательно всё обдумать и твёрдо всё решить. Сцена, разыгравшаяся в кабинете председателя колхоза, заслуживала внимания журналиста — несомненно. Но с какой точки зрения? Кто был прав? Конечно, симпатии Виктора целиком были на стороне Бородина. Но это был его личный, субъективный взгляд. Взвесить, сравнить шансы обеих сторон, дать объективную оценку — вот чего хотел Виктор.

Итак, Бородин… Он не согласился отдать эти пять гектаров, он ссылался на то, что нельзя разбазаривать колхозные земли, — всё правильно. Бородин не стал решать вопрос о сене единолично — тоже правильно, колхоз не вотчина председателя, хозяева его — все колхозники. Бородин говорит, что проводит линию партии, — всё как будто подтверждает это.

Толоконников… В сторону то, что может повлиять на беспристрастность решения, — и льстящее Виктору внимание заведующего райзо (в конце концов он не просто посетитель, а работник областной газеты), и неуместное замечание о Куренке (Толоконников ведь не знал о его смерти). Что же остаётся? Толоконников заботится о механизаторах, которые так помогают колхозу. Правильно это? Правильно… Толоконников говорит, что в иных случаях надо поступиться формальностями. Верно ли это? Конечно, верно… Толоконников опасается, что разговор о сене на правлении может вызвать нехороший отзвук (откуда это выражение — «нехороший отзвук?» — подумал Виктор и вспомнил — так сказал Малинин, беседуя с Ковалёвым). Что же, Толоконников прав и тут: голос одного человека, заботящегося только о себе, — не Куренка, конечно, Толоконников вообще, наверное, плохо его знал, но какого-то другого, — мог решить всё не так, как это действительно было нужно для дела.

Чаши весов оставались в равновесии. Правы были обе стороны.

Виктор сорвал травинку и стал жевать её мясистый стебель. Сок травы был безвкусный, ни кислый, ни сладкий, — так сказать, нейтральный, какими оставались и мысли Виктора…

И главное, оба они, Толоконников и Бородин, были уверены в своей правоте. Оба с одинаковой горячностью доказывали друг другу совершенно противоположные вещи.

Виктор бросил разжёванный стебелёк, сорвал новый и вдруг стал отплёвываться: так едок был сок новой травинки. И таким же едучим соком ворвалась новая мысль…

В том-то и дело, что Толоконников ни в чём не был уверен! В том-то и дело, что он просто боялся!..

«Оторвался от народа, боится народа», — сказал о нём Бородин. Именно так — Толоконников боялся советоваться с людьми — с Куренком, с другими колхозниками. А разве партия боялась когда-нибудь этого?.. Можно было найти десятки самых ярких примеров в прошлом, но зачем было далеко ходить, когда два дня назад Виктор сам был свидетелем одного, пусть в общем и не так большого, но выразительного примера… Разве Ольга Николаевна побоялась привести на суд комсомольцев родного сына? Разве она не советовалась с ними, как поступить с Павлом? А ведь она могла сделать всё втихомолку, и Павел, наверное, меньше бы пострадал…

А Толоконников страшился обсуждения. И не потому, что мог помешать какой-то чуждый человек, — смешно было думать, что один голос сбил бы всех с правильного пути. А потому, что он был неправ, потому, что общее решение почти наверняка пошло бы вразрез с тем, чего добивался Толоконников.

Сено? Излишки его были необходимы колхозу, потому что росло стадо…

Земля? Она входила в севооборот, о котором Бородин сказал: «Революция в полеводстве…»

Сено, земля — всё это было частицами пятилетнего плана, программы жизни колхоза. И люди смели бы всякого, кто попытался бы — вольно или невольно — помешать выполнить эту программу…