Конечно, это было впечатлением вообще, а каждая рецензия в частности носила свой, отличный от другие характер в зависимости от того, кто её делал.

Осокин говорил неторопливо, пристукивая кулаком по столу, цепляя факт за факт, точно доказывая сложную теорему. В его речи не было ярких фраз, слова были обыденны, как в домашней обстановке, но это не нагоняло скуки. Это выглядело разговором одного человека с другими, кровно в том же заинтересованными. Единственное, что несколько даже смешило Виктора и что он объяснял пристрастием Осокина к своему отделу, это обязательное в его рецензии упоминание о письмах, тех самых письмах, которые пачками приносили почтальоны в редакцию по нескольку раз на день. Никто не отрицал, в том числе и Виктор, важности обильно сыпавшихся по одному и тому же адресу конвертов и открыток, исписанных то твёрдою рукою образованного человека, то непослушной рукою малограмотного, то просто детским почерком. От них подчас зависела не только судьба, но даже жизнь людей. И всё же не к чему было, по мнению Виктора, требовать внимания к каждой бумажке без исключения, если в почте попадались иногда письма самого забавного и бессмысленного содержания — вроде послания какой-то закоснелой «старой барыни», возражавшей против постройки новой школы возле её дома потому что детский крик будет нарушать её покой, или предложения некоего заядлого финансиста начать печатать в газете с продолжением полный курс бухгалтерии, потому что в области немало счётных работников, нуждающихся в повышении квалификации.

Манера говорить у Михалыча была совсем иной, чем у Осокина. Неожиданное начало, образные фразы, лёгкий намёк, от которого вспыхивал дружный хохот в комнате, — всё это делало его рецензию похожей на живой интересный рассказ, одним из действующих лиц которого являешься сам. У Михалыча тоже был свой конёк, другого сорта, чем у Осокина, — это газетный язык. Примеры о «лошадях, засеявших энное количество гектаров» (лошади всё-таки не сеют) или о «руководителях, не замечающих недостатков в работе руководимых ими предприятий» (вот «руководство» одолело!), вычитанные тут же из газеты и соответствующим образом прокомментированные, заставляли смеяться даже авторов этих выражений и избегать в дальнейшем словесных неурядиц, которые подстерегают пишущего человека на каждом шагу…

Рецензия, особенно, если она задевала больной вопрос, вызывала горячие суждения. И тут проявлялось единодушие разных по характеру людей, слитых в одно целое — коллектив. Кто-то был недоволен, кто-то спорил с рецензентом, кто-то опровергал спорщика, — порой казалось, что дело дойдёт до ссоры, — но в конце концов рождалось общее мнение, которое становилось для всех законом и высказывалось в заключительном слове редактором.

Сознание, что он теперь — равноправный член этого коллектива, твёрдого, по-хорошему уверенного в себе, всё время держало Виктора в приподнятом настроении. Легко давалась работа, когда он знал, что делать, и знал, для чего это нужно. И эта радость усиливалась мыслью о человеке, который думал о Викторе, интересовался им и о котором уже ни на минуту не мог забыть сам Виктор, — о Вале…

Каким волнующим запомнился ему вечер, когда они были в театре. Валя, как они договорились по телефону, в назначенное время подошла к украшенному большими колоннами подъезду. В вестибюле, где волнами двигался воздух от невидимых вентиляторов, где пахло духами и скромными осенними цветами, — у многих были букеты, предназначенные, как легко было догадаться, знаменитому артисту, — Виктор помог Вале снять пальто, и пока раздумывал, как помочь ей снять резиновые ботики, она справилась с этим сама. В тёмносинем платье, с тоненькой ниточкой серебристых бус на шее, Валя казалась строже и потому ещё привлекательней. Шагая рядом с ней, Виктор подмечал внимательные взгляды встречных, и это заставляло его приосаниваться, как если бы взгляды относились к нему самому. До звонка они обменялись с Валей лишь несколькими словами, но Виктор не чувствовал неловкости, потому что всё пока было только началом, и что-то подсказывало ему, что сегодня он сможет говорить с девушкой от чистого сердца, а не так натянуто, как в прежние встречи.

Люстра медленно погасла. Раздался далёкий, но всё-таки чётко слышимый стук палочки в пюпитр — дирижёр предупреждал артистов оркестра: приготовьтесь! Прозвучали первые такты увертюры…

«Ничего», — неопределённо ответил он Вале, когда она в день знакомства спросила, любит ли он оперу. Это было неправдой: он часто слушал оперы по радио и, признаться, совсем не любил их. Он никак не мог избавиться от впечатления нарочитости, когда люди не говорили, а пели, обращаясь друг к другу.

Но сейчас знакомая увертюра к «Евгению Онегину» звучала по-иному. Виктор сразу понял, что радио скрадывает в музыке многие тонкие оттенки, делая её суше, отнимая у неё, если можно так сказать, многоцветность. А здесь музыка властно подчинила сознание и чувства только себе.

Бесшумно пополз тяжёлый бархатный занавес, открывая декорации усадьбы Лариных. Виктор краешком глаза покосился на Валю: она сидела, чуть откинувшись на зад, сжимая в руке программу. И снова опера отвлекла его внимание…

В антракте Виктор пригласил Валю в буфет.

— Идите лучше один, я посмотрю вот это, — сказала, девушка, указывая на фотографии артистов, развешанные в фойе.

Всего несколько дней назад в городе открылись коммерческие магазины и буфеты «Особторга». Глаз, привыкший, к скупому убранству витрин военного времени, поражался обилием пёстрых коробок, пачек, этикеток, разнообразием всего, от чего почти отвыкли.

Виктор спросил стоявшую к нему спиной крайнюю в очереди женщину с тёмными волосами, тугими локонами спускающимися по чёрному шёлковому платью:

— Вы последняя?

Женщина быстро обернулась, и взгляд Виктора встретился со смеющимися глазами Маргариты:

— И вы ещё будете утверждать, что не преследуете меня?

Виктор невольно поджал губы: Маргарита говорила громко, не стесняясь, что её могут услышать.

— Не сердитесь, — сказала Маргарита и вздохнула: — Беда с людьми, которые не понимают шуток…

Помедлив мгновение, она спросила:

— Вы один?

— Н-нет, — проговорил Виктор.

— И я не одна, но, как видите, стою, мучаюсь в очереди… Какие всё-таки бывают кавалеры: мой убежал за кулисы к Козловскому, а даму бросил на произвол судьбы. Вы не такой? — и, не дожидаясь ответа, Маргарита, как птица, перепорхнула на новую тему: — Как вам опера?

— Хорошо, — от души сказал Виктор.

— А мне… — Маргарита заговорщически притянула Виктора к себе. — Только шёпотом, а то меня растерзают, — она уморительно повела глазами на стоящих рядом. — Мне серьёзная музыка не нравится: вот убейте, предпочитаю эстраду…

Разговаривая с Маргаритой, Виктор время от времени бросал взгляд в фойе, чтобы проверить, там ли ещё Валя. Маргарита, видимо, проследила это.

— Знаете, жаль, что мы на «Онегине», а не на «Фаусте», — заметила она вдруг.

— Почему? — удивился Виктор.

— Вы бы поняли, на кого похожи, когда смотрите на свою девушку. Сказать, на кого?.. — На Мефистофеля — молодого, но подающего надежды… «Мишку на Севере», грамм триста, — проговорила Маргарита: подошла её очередь.

И, схватив кулёк с конфетами, крикнула:

— Увидите меня в зале — помашите рукой! Я сижу в директорской ложе — справа, у самой сцены!

Виктор купил шоколадный набор, пачку печенья и, поколебавшись, попросил прибавить две плитки шоколада.

— Вы что, Виктор? — ахнула Валя, увидев его нагружённого всем этим, и нос её смешно сморщился: — Нам на две недели хватит. Идёмте в зал, а то все смотрят…

Сидя в кресле и грызя печенье, Виктор слушал Валю:

— Когда исполняют Чайковского, всё равно — оперу, симфонии, романсы, я как-то не могу представить, что всё это… не знаю, как сказать… ну, всё это богатство мелодий, всю эту красоту создал один человек. Так много, так разнообразно, и всё — гениально… Да возьмите хоть пятую… Вы любите пятую симфонию?