Истины ради не стану утверждать, будто в те дни я совсем не прикасался к рюмке. Нет, конечно же: без вина я уже не мыслил своей жизни. И все-таки… Я пишу сейчас эти строки и ловлю себя на мысли, что так и хочется мне поверить: все могло бы и правда быть по-другому, если бы… Боюсь, это тоже самообман. Потому что даже тогда, увлеченный работой, жаждущий поскорее закончить повесть, живущий надеждой увидеть ее напечатанной, я все же сорвался однажды в самый разгар работы и запил… Пусть это было только один раз, но было… Этот срыв мне дорого стоил. Почему — я объясню позже.
Но тогда я успокаивал себя, я даже говорил себе, что разрядка была мне необходима, что это только на пользу, нельзя все время находиться в состоянии эмоционального напряжения — невозможно же, в конце концов, неотрывно сидеть за письменным столом, и дело, мол, после подобной встряски пойдет еще плодотворней. Так в общем-то и случилось: чувство вины за потерянное время, угрызения совести, которые все-таки давали себя знать, подгоняли меня, и я постепенно опять втягивался в прерванную было работу. Все шло, казалось, хорошо, журнал торопил меня и, как выяснилось потом, не напрасно.
Прежде, переступая порог редакции, я всегда ощущал себя просителем — то заискивающим, то берущим, что называется, нахрапом, но все-таки просителем. А тут я впервые почувствовал себя автором, работу которого действительно ждали. Это было совершенно особое ощущение!
Как хорошо я помню тот день и тот час, когда я, наконец, отнес рукопись в редакцию! Кажется, до сих пор я вижу эту белую картонную папку с белыми же тесемками, аккуратно завязанными моею рукой. Как взвешивал я ее на ладони, как приятно тяжелила она мои руки! Никогда больше я так остро не испытывал этого чувства — чувства завершенной работы. «Закончен труд, завещанный от бога мне, грешному…» Вот уж поистине умел Александр Сергеевич найти точное слово, ничего не скажешь. Даже радость, которую я ощутил потом, держа в руках сигнальный экземпляр журнала с первой частью моей повести, была все же иного свойства. Но я забежал вперед. Хотя… что ж… пора действительно переходить к главному.
Итак, первые главы моего «Лесоповала» были напечатаны. Я уже ощущал себя обретающим известность литератором, уже знакомые поздравляли меня, уже друзья-собутыльники тянули в шашлычную обмывать мою повесть, когда вдруг все сломалось.
Ветры внезапно задули в обратную сторону. И то, что вчера еще было можно, сегодня оказалось нельзя. Откуда, с каких высот спустился этот запрет, все было окутано тайной, недоговоренностями, туманными намеками. В редакции, когда я заглянул туда, царил переполох. Ясно было одно: вторая, бо́льшая половина моей повести обречена. «А как же «Окончание следует»? — спросил я. — Там же написано!» Ответом явилось молчаливое пожатие плечами. Мне сочувствовали, но всем было уже не до меня.
Еще вчера я раздувался, как пузырь, я мнил, что голос мой, мое слово отдадутся резонансом в обществе, что личность моя, мои суждения, мои мысли отныне обретают о б щ е с т в е н н о е значение, что имя мое наверняка уже з а м е ч е н о. Теперь я вдруг понял, как наивны были эти мои представления. Вот сработал некий государственный механизм, одни шестеренки потянули за собой другие, колесо провернулось, и я внезапно обнаружил, что механизм этот совершенно безразличен к моему существованию, я для него — ничто. Меня попросту не принимают во внимание. Как не принимают в расчет всякую мелкую живность во время лесоповала. Это открытие навсегда оставило горький след в моей душе. Что-то сломалось во мне.
Нет, я не хочу сказать, что именно это событие явилось главной причиной последующих моих бед, что, не будь моя повесть так грубо оборвана на половине, и жизнь у меня сложилась бы совершенно по-другому, — нет, я так не думаю, скорее всего я бы все равно продолжал пить точно так же, я бы пил, если не с горя, то с радости, я бы продолжал скатываться все ниже и ниже — да, я отдаю себе отчет в этом, я не хочу приукрашивать себя и снова заниматься самообманом, и все-таки… все-таки… кто знает…
Однако тут начинается новая — самая страшная, самая тяжкая полоса моей жизни.
Я не буду, да и не могу описывать все, что происходило со мной в те дни. Выделю лишь одну историю, она достаточно характерна.
Я не был членом Союза писателей, и это тоже, кстати, являлось источником моей ущемленности, — хотя уже выпустил две небольшие книжки рассказов. Однако я давно уже примелькался в Доме писателя, в его коридорах и гостиных, в его кафе — одним словом, я уже числился в а к т и в е. Время от времени меня приглашали на разного рода совещания и семинары. Так однажды осенью я и оказался в небольшом подмосковном поселке в качестве участника одного из подобных мероприятий.
Первый вечер нашего пребывания там был свободным, и я решил осмотреть окрестности, произвести, так сказать, разведку. Совершенно ясно, что именно я жаждал найти. Помыслы мои были сфокусированы в одной точке.
Разумеется, были у меня в те дни и иные желания, заботы, дела, казавшиеся мне важными и волновавшие меня, но они существовали как бы в некоем поверхностном слое моей жизни. В глубине же, в подсознании, жила лишь одна страсть — она-то на самом деле, хотел я признавать это или не хотел, и управляла моими поступками.
Конечно же, в тот вечер я быстро нашел то, что искал. У меня уже словно бы выработалась своего рода интуиция, нюх, который, где бы я ни был, в любом незнакомом городе или поселке, безошибочно приводил меня к цели. В этом искусстве я был, пожалуй, сравним только с артистом, демонстрирующим пораженной публике психологические опыты и отыскивающим загаданную вещь где-нибудь во внутреннем кармане пиджака у зрителя, сидящего в двадцать седьмом ряду… У меня так же, как у этого артиста, тоже были свои профессиональные секреты. Для меня, как и для него, существовала масса тайных импульсов, невидимых неопытным глазом примет и ориентиров, которые никогда не подводили и не обманывали меня.
На этот раз интуиция вывела меня к небольшому кафе, «стекляшке», как их именуют в народе. Там было дымно и шумно. В мои планы, разумеется, никак не входило в первый же вечер предстать пьяным перед остальными участниками семинара, и потому я, подойдя к стойке, заказал только сто граммов водки. Я выпил, закусил бутербродом с килькой и собирался уже уйти, когда вдруг до меня донеслось: «Интеллигенция! Кишка тонка, чтобы пить по-нашему! Слабаки…» Слова эти явно относились ко мне, а произнес их здоровый парень в затертой робе и резиновых бахилах, заляпанных известью. Компания, вместе с которой он восседал за столиком, была уже изрядно на взводе. И теперь они развлекались, отпуская насмешки в мой адрес. «Ах, так!» Честь моя была задета. Я повернулся к буфетчику и протянул ему пустую пивную кружку. «Выливайте сюда пол-литра!» Я хорошо запомнил изумленное лицо буфетчика, его вскинутые брови. Это еще больше подогрело меня. «Вы не ослышались, я сказал: пол-литра, — повторил я. — Пусть учатся, сопляки, как пить надо!» В тишине, под восторженными взглядами местных выпивох я не без некоторого усилия над собой выцедил кружку. «Вот это уже по-нашему, по-рабочему!» — хохотнул парень. Пьяный кураж взыграл во мне. «Еще двести!» — сказал я буфетчику. И тут же одним махом хлопнул стакан. Потом молча расплатился и, не глядя ни на кого, вышел. Фонари на улице показались мне ослепительно яркими. Я помнил, как дошел до мостика, миновал старую церковь… дальше все погружалось во мрак, сознание мое вырубилось.
Очнулся я в полной темноте — холодные, мелкие капли падали мне на лицо. Я пошарил вокруг руками — со всех сторон меня окружало что-то скользкое, липкое, холодное. И лежал я, неловко скорчившись, на чем-то таком же липком и мокром. Все тело болело, я еле сумел шевельнуться, отчаянная боль сразу же отдалась в затылке. Я протянул руку, рука моя опять уперлась в скользкую, мокрую поверхность. Пространство, в которое я был заключен, казалось настолько узким, что я с трудом смог повернуться и встать на колени. Ноги затекли, и я не чувствовал их. Сверху на меня по-прежнему сыпалась холодная водяная пыль и раздавался слабый шорох — похоже, шел дождь. «Значит, я на улице, под открытым небом… — с трудом соображал я. — Но откуда эти липкие стены? Что со мной?» Страх охватил меня. Сердце билось неровно и слабо, затухающими толчками, слабость подступала к горлу, казалось, вот-вот я потеряю сознание. Но где я? Где? Мне случалось просыпаться в чужих квартирах, на полу, на вокзальных лавках, случалось, раздирая веки, обнаруживать себя спящим в вагоне трамвая или на скамейке в сквере, но никогда еще мое пробуждение не было так близко к кошмару.
