После прекращения существования саргатской культуры в IV–V вв. в лесостепи Западной Сибири наступает запустение. На смену относительно многочисленному населению саргатской культуры, оставившему большое число памятников, в лесостепное Прииртышье продвигаются и оседают здесь небольшие группы населения среднеиртышской культуры, генетически связанной с кулайской культурой. Присутствие этих групп документируется немногочисленными памятниками со слабым культурным слоем, распространяющимися на запад до среднего Ишима, в районе г. Петропавловск (Могильников В.А., 1978, с. 89). В северную часть лесостепного Притоболья и в Нижнее Приишимье проникает из лесной зоны население нижнеобской культуры и, смешиваясь здесь с остатками прежнего саргатского этноса, образует в пограничье тайги и лесостепи этническую группу, в культуре которой сочетаются черты, характерные для предшествующей культуры лесостепи, и элементы лесных культур. Отражением этого процесса в керамике служит характерная для лесных культур орнаментация фигурными штампами на сосудах кувшиновидных, лесостепных, форм из Козловского могильника и поселения Ипкуль XV (Чернецов В.Н., 1957, с. 162–166; Могильников В.А., 1964, с. 9; Морозов В.М., Суханова Т.И., 1987). Остатки саргатского населения в южной части лесной полосы и на севере лесостепи Прииртышья и Приишимья приняли участие в генезисе населения потчевашской культуры, а в Притоболье и на Исети — бакальской. Часть потомков саргатского населения, продвинувшихся в Приуралье, вошла в состав населения сылвенской и кушнаренковской культур VII–IX вв., связываемых с уграми.

Кочевые и полуоседлые племена раннего железного века не имели своей письменности. Сведения античных, древнеперсидских авторов и китайских хроник достаточно отрывочны и противоречивы. Что касается населения, обитавшего на территории Западной Сибири, Алтая, Тувы, то письменные свидетельства о нем отсутствуют практически полностью. Поэтому археологические материалы становятся подчас единственным источником для реконструкции древней истории этих обществ.

В настоящем томе собраны воедино все археологические данные, касающиеся истории кочевых и полукочевых племен азиатской части степного пояса. Создание подобного труда оказалось возможным только благодаря систематическим и планомерным раскопкам на территории Средней Азии и Сибири, широко развернувшимся с начала 30-х годов, но ставшим особенно интенсивными в послевоенный период. Эти работы дали в руки археологов бесценную источниковедческую базу, послужившую основанием для всестороннего изучения древнего населения степей. Способствовали этому процессу и достижения сопредельных с археологией наук. Изучение этнографами форм хозяйственной деятельности человека и создание концепции хозяйственно-культурных типов явились теоретической основой для выделения общих форм ведения хозяйства (с некоторыми вариациями) всех кочевых и полукочевых племен евразийской степной зоны (Левин М.Г., Чебоксаров Н.Н., 1955). Их хозяйственно-культурный тип определяется как кочевое или полукочевое скотоводство, представленное в разных районах различными типами кочевания с круглогодичным или сезонным циклом перекочевок и в зависимости от этого с большей или меньшей оседлостью всего населения или части его.

Исследования антропологов позволили утверждать, что все кочевые и полукочевые племена раннего железного века Средней Азии и Южной Сибири (за исключением населения, оставившего культуру плиточных могил, и хуннов) были европеоидами, относящимися, правда, к разным типам этой расы, — андроновскому, средиземноморскому и типу Среднеазиатского междуречья. Но при этом и в Средней Азии, и в Сибири часть древнего кочевого населения имела определенные монголоидные признаки. Наличие их в сакских сериях Приаралья и Семиречья антропологи относят за счет смешанных браков, предполагая их центральноазиатское происхождение и проникновение со стороны Алтая (Гинзбург В.В., Трофимова Т.А., 1972, с. 118, 119).

Достижения в области лингвистики, палеогеографии и естественных наук, используемые археологами, создали все условия для создания работ обобщающего характера.

Однако и по сей день остается еще немало остродискуссионных проблем, решение которых — дело будущего. Так, отсутствие единства мнений в вопросах выделения и датировки предскифского и раннескифского пластов сказалось и на страницах настоящего тома. К сожалению, нет пока устоявшихся представлений о начале скифского периода, не установлены критерии, по которым различали бы предскифские и раннескифские памятники. Исследователи каждого из противоборствующих направлений считают свою интерпретацию периода IX–VIII вв. до н. э. наиболее аргументированной. Такая ситуация лишь подтверждает ограниченность наших источников и необходимость дальнейших исследований.

Нет согласия в вопросах локализации отдельных сакских племен — саков-тиграхауда, саков-хаумаварга (Литвинский Б.А., 1972б, с. 158–174) и других (дербики, апасиаки, сакараваки и т. д.), а также массагетов и дахов, идентифицируемых с различными археологическими культурами или группами памятников, хотя большинство исследователей признает существование сакской этнической или культурной (что предпочтительнее) общности (Литвинский Б.А., 1980, с. 83; Кадырбаев М.К., 1966, с. 401).

Из-за недостаточности археологического материала, представленного очень скудно, остается практически открытым вопрос о происхождении культур раннего железного века лесостепной зоны Зауралья и Западной Сибири. Периоды формирования качественно новых культур, значительно отличающихся от предшествующих и в материальной, и в духовной сферах, всегда были в истории древних народов наиболее трудно поддающимися изучению. Перемены в хозяйственном укладе и соответственно в образе жизни, нестабильность существования, изменения в идеологических представлениях, отразившиеся в погребальном обряде, — все это, видимо, не способствовало сохранению памятников начальных этапов как лесостепных, так и степных культур.

Однако, не взирая на все эти минусы, массовость археологических источников в сочетании с комплексным их исследованием дает возможность наметить общие и частные пути исторического развития кочевых и полукочевых племен азиатской степной и полупустынной зон. Так, теперешний уровень наших знаний позволяет говорить, что, помимо факта существования в единой экологической нише и рамках одного хозяйственно-культурного типа, близость всех азиатских кочевнических культур связана и с тем, что одним из основных компонентов в формировании каждой из них были племена андроновской культурно-исторической области на ее федоровском этапе. Это заключение в сочетании с этнонимами, известными для ранних кочевников Средней Азии (саки, массагеты, дахи), явилось аргументом для отнесения всего кочевого и полукочевого варварского мира азиатских степей к группе ираноязычных племен. Но если для среднеазиатских кочевников, а также близко связанного с ними населения Алтая и Тувы подобное утверждение представляется реальным, то для кочевых и полукочевых племен Минусинской котловины его следует рассматривать лишь как одну из возможных рабочих гипотез. Жители лесостепной зоны Зауралья и Западной Сибири относятся, как считают исследователи, к группе угорских народов.

Участие в сложении культур ранних кочевников, кроме андроновского, и других компонентов, которые на разных территориях были различными и зависели от контактов и окружения, создавало специфичность каждого из археологических комплексов. Так, при всей близости культура приаральских кочевников отличается от раннекочевнических культур Семиречья, Тянь-Шаня, Памира, Тувы и Алтая, а также Минусинской котловины. Сходство и в то же время своеобразие всех этих культур особенно наглядно проявились в существовании вариантности «скифской триады» и, в частности, в выделении определенных провинций скифо-сибирского звериного стиля. Ценность и информативность археологических источников все более увеличивается по мере накопления и массового материала, и отдельных находок, а главное — благодаря широкому охвату ранее не изучавшихся территорий. Особенно интенсивными в этом направлении оказались работы в восточном Приаралье, левобережном Хорезме (Присарыкамышская впадина) и на Узбое.