Прежние свои стихи о Фелице Державин и позднее продолжал высоко ценить, даже усматривая в них чуть ли не главное свое право на литературное бессмертие (см. соответствующие высказывания в стихотворениях «Мой истукан», 1794; «Памятник», 1796). Но так же несомненно, что ценил он теперь эти свои стихи не за сходство портрета с оригиналом, которого, как ему стало совершенно очевидно, не было, а за вложенную в них свою «мечту», за тот образ идеального монарха — человека на троне, который в них нарисован. В этом отношении весьма характерно, что в стихах на день рождения Екатерины, написанных Державиным незадолго до ее смерти, о ней говорится, в сущности, только попутно, а главное — поэт называет ее теперь специально придуманным им другим именем — не Фелицей, а Гремиславой («На рождение царицы Гремиславы. Л.А.Нарышкину»). Не появляется имя Фелицы и в написанных Державиным после смерти Екатерины двух хвалебных эпитафиях.

Правда, положение политика-царедворца обязывало. Вскоре после «Фелицы», по настойчивым просьбам издателя «Собеседника любителей российского слова» княгини Дашковой, которая хотела «в угождение императрице сделать приветствие в журнале Потемкину», Державин вынужден был в конце концов написать ему хвалебную оду: «Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, написанная подражанием Оды к Фелице в 1783 году» (имя Решемысл было взято Державиным из другой детской сказки Екатерины — «О царевиче Февее», где под этим именем и был выведен Потемкин). Однако поэт поступил весьма «лукаво». В образе Решемысла он создал свой идеал истинного вельможи, наделяя его такими чертами, которых у Потемкина заведомо не было и которые были прямо противоположны его порокам, высмеянным в «Фелице». Явное несоответствие между «подлинником» и образом Решемысла, к тому же прямо подчеркиваемое Державиным в заключительной строфе его оды, превращало последнюю почти в сатиру.

Приходилось Державину в отдельных случаях идти в своих стихах н столь ненавистным ему путем подлаживания и лести. С едкой горечью, окрашенной вместе с тем в тона высокого гражданского негодования, сам он пишет об этом в одном из стихотворных посланий к Храповицкому («Храповицкий! дружбы знаки...», 1797), назвавшему Державина в своих стихах «державным орлом». Оспаривая право называться так, Державин жалуется на «путы», «цепи страха», которые мешают его свободному полету в небо, на «ярмо», тяготеющее над ним, как и над всеми, кто рожден «под жезлом» неправедной власти, под «железным скиптром самодержавства», как называет он его в другом стихотворении. Заканчивается послание выразительными строками: «Раб и похвалить не может, Он лишь может только льстить». Но, даже и льстя, Державин, как правило, умел сохранять чувство высокого человеческого достоинства, что с особенным сочувствием отмечал в нем Пушкин. [1]

Державин страстно искал вокруг себя людей, которые отвечали бы его идеалу государственного деятеля. В его стихах мы находим ряд положительных образов его современников, выставляемых Державиным в качестве образца самых высоких достоинств. Причем все это — люди, как правило, находившиеся в опале: знаменитый полководец екатерининского времени Румянцев, подвергшийся гонениям Потемкина и отстраненный от дел; вызвавший неудовольствие того же Потемкина князь Репнин; наконец, гонимый Павлом I и одно время сосланный под присмотр полиции в свое имение гениальный Суворов. Знаменательно и другое: и Румянцев, и Репнин, и Суворов — все это военачальники, боевые герои. В качестве положительного образа деятеля на гражданском поприще Державин неоднократно упоминает в своих стихах известного сподвижника Петра I, «друга правды» Якова Долгорукова, который прославился тем, что смело возражал Петру, когда считал его неправым, а один раз даже разорвал в Сенате уже подписанный царем указ (образ этот впоследствии был излюбленным и у поэтов-декабристов и у Пушкина). Но среди своих преуспевавших современников Державин не находил деятелей, которые отвечали бы его представлению о том, «каковыми быть вельможам должно» (1, 177). Наоборот, он постоянно сталкивался с людьми, занимавшими. самые высокие посты в государстве и представлявшими собой нечто прямо противоположное его идеалу. Именно этим прежде всего и определено столь резко выраженное в поэзии Державина сатирическое начало. «Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры Их горделивые разоблачал кумиры», — точно определит основную сатирическую тему, проходящую почти сквозь все его творчество, Пушкин.

Культ Фелицы был обусловлен стремлением Державина сохранить здание дворянско-помещичьей государственности; обличение вельмож продиктовано страстным желанием очистить это здание от сора — «грязи позлащенной». И лира Державина становилась иногда действительно грозной. Именно такой предстает она в уже известной нам оде «Властителям и судиям», которую, после изъятия ее цензурой из «Санктпетербургского вестника», Державину удалось в новой, еще более сильной и художественно совершенной редакции опубликовать в 1787 году в журнале Федора Туманского «Зеркало света», выделявшемся своим просветительским духом и политическим радикализмом.[1] Когда много позже, уже в 1795 году, Екатерина прочла эту оду, включенную в поднесенный ей Державиным рукописный сборник своих стихов, она прямо объявила ее «якобинской» и чуть не передала автора страшному начальнику тайной экспедиции — «кнутобойце» Шешковскому, через руки которого за пять лет до того прошел Радищев. «Царь Давид не был якобинцем», — ответил Державин. Тем не менее ему пришлось писать специальную оправдательную записку по этому поводу. Не пропущена была эта ода цензурой и в начатом Державиным в 1798 году, при Павле, издании своих стихов.

Якобинцем Державин, мы знаем, действительно ни в какой степени не был. Нападая в своих сатирических одах на «боярских сынов», «дмящихся» (гордящихся) не личными заслугами перед отечеством, а «пышным древом предков дальних», на «жалких полубогов», «истуканов на троне», на «мишурных царей на карточных престолах», Державин противопоставляет им «истинную подпору царства» — «росское множество дворян», которое во время восстания Пугачева «спасло от расхищения империю», «утвердило монаршу власть», а ныне «талантом, знаньем и умом» «дает примеры обществу», «пером, мечом, трудом, жезлом» служит его «пользе». Но и в яром политическом противнике якобинцев Державине и во французских революционерах, среди которых в самом деле тот же 81-й псалом пользовался очень большой популярностью, жил дух века Просвещения. Именно этим объясняется присутствие в державинской оде-псалме исключительно смелых и резко звучащих строф по адресу «земных богов» — «царей», строф, по грозному и негодующему чувству приближающихся к пафосу радищевской оды «Вольность».

В своих сатирических одах, самым ярким образцом которых является справедливо прославленная ода «Вельможа», Державин развивает основные образы и мотивы предшествующей и современной ему русской сатирической литературы — от сатир Кантемира и сатиры Сумарокова «О благородстве» до сатирических журналов Новикова и Крылова (в частности, знаменитое описание передней вельможи в оде «Вельможа» непосредственно подсказано одним из писем крыловской «Почты духов»). Но под пером Державина эти ходовые мотивы достигают столь высокого эмоционального звучания и одновременно такого небывалого словесного чекана, что, при всей ограниченности политических взглядов поэта, именно он должен, наряду с Радищевым, который недаром так высоко ставил его творчество, считаться зачинателем русской гражданской поэзии. Знаменитое послание Рылеева «К временщику» восходит к традиции державинской обличительной оды. Некоторые же места «Вельможи» — произведения, отозвавшегося в «Вольности» Пушкина (кстати, последняя написана той же строфой), — вплотную подводят нас к «Размышлениям у парадного подъезда» Некрасова. Недаром Рылеев завершает в своих «Думах» галерею патриотов и героев свободы именно Державиным, прямо приравнивая его гражданский пафос — «к общественному благу ревность» — к пафосу своего собственного поэтического творчества. Звучавшие как нечто свое и близкое для декабристов, некоторые гражданские стихи Державина продолжали сохранять подобное же звучание и в последующие десятилетия. Сохранился рассказ о том, как в кружке поэта-петрашевца С.Ф.Дурова «однажды... зашла речь о Державине, и кто-то заявил, что видит в нем скорее напыщенного ритора и низкопоклонного панегириста, чем великого поэта. При этом Ф. М. Достоевский вскочил как ужаленный и закричал: «Как? Да разве у Державина не было поэтических, вдохновенных порывов? Вот это разве не высокая поэзия?» И он прочел на память стихотворение «Властителям и судиям» с такою силою, с таким восторженным чувством, что всех увлек своей декламацией и без всяких комментариев поднял в общем мнении «певца Фелицы».