– В Быкова, – перебил Баланцев, – Антоний Быков, чудесно!

Будылин сразу не мог сообразить, хорошо это Быков или насмешка.

– Быков! Конечно, Быков! Подать на Высочайшее и утвердят. Антоний Петрович Быков!

Баланцев, и сам не зная чему, радовался.

– Ладно, – поддался Антон Петрович, – всякая перемена, как новое рождение. Я вновь войду в мир, любопытно! Плохо вот только: на Высочайшее подать – Антоний Быков – огласка, напечатают в газетах.

– Не напечатают, зачем?

Подходил вечер.

Как же им провести вечер?

Идти на Офицерскую в Луна-парк⁸⁵?

Будылин был как-то и даже с американских гор катался и больше не согласен.

– Идиоты выдумали для идиотов, нет, не согласен.

– А не пройти ли к Тимофееву?

Так сразу? – страшно.

– Я танцевать не умею, – почему-то сказал Антон Петрович, или от страха? – когда-то польку еще танцевал и то в одну сторону. Вот и плавать тоже умел.

– Танцевать научиться очень просто, а плавать только решиться надо и больше ничего.

– А может, на велосипеде лучше?

Баланцев предложил идти на скэтинг⁸⁶. Будылин опять не соглашался.

– Я на настоящих коньках пробовал и то ткнулся.

– Да тут же на колесиках, Антон Петрович.

Нет и это не выйдет.

– Болван на колесиках!

Болван не болван, а надо же как-нибудь провести вечер! И до чего это было пусто, хоть шаром покати.

– В пивную? – как последнее предложил Баланцев.

– Я придумал, давайте рисовать, – ошарашил Антон Петрович⁸⁷.

И это рисование было так неожиданно, что Баланцев покорно сел.

Антон Петрович вынул бумаги, карандашей.

– Ну давайте!

И подмигнув выразительно, что рисовать, уселся за работу.

Антон Петрович никак не умел, а Баланцев рисовал, как дети.

Немилосердно муслили карандаш и, помогая и шеей и плечом, старательно выводили что-то –

одно и то же во всевозможных видах.

И вдруг у Будылина, как ему самому показалось, начинало выходить похоже и, любуясь произведением своим, он впал в умиление.

Сердце его играло.

Сердце, что табакерка, заведи только, и пойдет играть, – пока завод не кончится.

Баланцев тоже увлекся.

Правда, выходило у него уж очень фантастическое и совсем ни на что не похожее. И вот для вразумления и стал он под рисунками подписи подписывать.

И пропал.

Будылин, подсмотрев, пришел в неистовство.

– Не понимаете, что делаете, – горячился Антон Петрович, – так по-свински заляпать!

– Да я же ничего не ляпал, я только подписал, – оправдывался Баланцев, громко произнося при этом имя единственной вещи и искренне не понимая, в чем его обвиняют.

– Ну разве так можно! – Антон Петрович передразнил Баланцева, назвав грубо грубым названием единственный предмет, бесчисленно изображенный обоими на бумаге, – нет, надо произносить это так –

И голос Будылина сделался нежен, ну прямо лисий, не поверишь.

Баланцев повторил, подражая.

И вышло совсем скверно, как-то насмешливо скверно.

Антон Петрович бросил карандаш.

И уж весь распал его излился на исконных врагах.

Забыл Будылин о Баланцеве и о всем умилении своем перед собственным похожим рисунком.

Возмутила грубость, которая послышалась Будылину в Баланцевских подписях и, главное, в самом произношении, как это он выговорил, и, конечно, русская грубость, потому что Баланцев из русских русский.

И вот поднялась вся Россия, от которой отрекался Антон Петрович в ожесточенной философии своей пред брандмауером в чайном благодушии.

И в который раз вспомнились Красные ворота, фабричный белый крест, проведенный мелом по спине, без всяких слов.

– Все оплевано, омелено и сапожищем растерто, – горячился Антон Петрович, подмигивая кому-то, брандмауеру? нет, спиной он стоял к окну, – а по сапогу изматернино! Обойдите весь свет и нигде не найдете такой подлости, укорененной в самых недрах народной жизни и освященной стариной и преданием. Россия! – бахвальство, «наплевать» и «обознался» и «здорово живешь»! Ведь только мы, одни мы, только русские, искони всякого закидывали шапками, а потом вот где трещало. «Наплевать!» – и опять за старое до новой затрещины. Свистнет тебя по морде, а сам: «фу, черт, обознался!» Или кулаком тебя со всей мочи. За что? спросишь. А рожа так и сияет: «Здорово живешь!» Ни за что, значит! Вот она Россия – русская правда.

– Вы, Антон Петрович, как некий философ Секунд⁸⁸, рассуждаете!

Баланцев попробовал сшутить и успокоить приятеля.

Но Антон Петрович, как от мух отмахнулся:

философский стих нашел на него, а точкой, упором его глазу вместо брандмауера был испещренный лист с Баланцевскими фантастическими рисунками единственной вещи и дикими подписями.

– У русского народа за душой нет ничего. Самодержавие, православие, народность!⁸⁹– и Антон Петрович только свистнул – и ваш хваленый чудодейственный социализм, – и он опять свистнул.

И вдруг, зевнул во весь рот.

– Все равно – наплевать!

А это означало: засесть бы ему теперь за книгу, окрылить мысль, набраться слов.

– А я все-таки думаю заглянуть к Тимофееву, – поднялся Баланцев.

Будылин виновато заморгал: уж не сказал ли он чего?

– Мне, как мыслителю, Алексей Иванович, от обиды, я ничего не имею.

Как только скрылся за дверью Баланцев, Антон Петрович прилег на диван.

– Прикурнуть бы на немножечко!

И совсем неожиданно для себя крепко заснул.

И приснилось ему –

– идет он с Машей по лесу, грибы собирает свинушки. Нагнулся он за грибом, а Маша цветы рвет и все дальше и дальше от него.

– Маша, Маша!

А она уж и не слышит.

Он бегом, нагнал ее на болоте.

А из болота девка.

Высунулась по пояс из болота черная, ребрастая да Машу к себе и тянет –

Толкнул он девку, высвободил Машу, да скорей с ней на берег.

Высоко забрались – не достать никак.

А та черная ребрастая не пронялась да и ну швырять камни – и полетели камни, да все мимо, все мимо. Он ей в отдачу и тоже мимо – не попадает.

И устал, присел на бережку, и девка угомонилась.

А тишина такая, все зелено, чуть ветерок и дремно.

И вдруг черные длинные пальцы – черные длинные потянулись из болота да как в ногу ткнут булавкой –

Будылин вскочил с дивана.

И так горячо представилась ему Маша, так мысленно увидел он ее близко.

«Неужто это правда? Правду сказал Баланцев? Сбрить усы! Ну а привычки и неумение? Любовь научит? А фамилия? Все старое насмарку?»

Антон Петрович велел Овсевне самовар ставить, а сам присел к окну коротать часы до чаю.

Белая ночь зеленоглазая, болея, холодела над опустелым Петербургом.

Все разъехались: кто на дачу, кто за границу и остались подневольные, связанные делом, да ожидающие отпусков.

Под музыку, от которой выло на сердце, развлекались, прожигая ночные часы.

И то, что в прошлом году прошло в Берлине по части развлечений, повторялось, как новинка, в Петербурге, – поплоше и победнее Берлинского, конечно.

Вы заглядывали в Луна-парк? Помните все эти идиотские хождения по искривленным поверхностям, помните танцы диких? – Все это прошлогоднее.

На окраинах в рабочих кварталах еще не оторвавшимся от земли заводским и фабричным, а таких едва ли не весь Петербург, грезилась родная деревня: луга, поле, лес.