А вокруг по стенам, засыпая, часы ходили, такие странные и чудные: передернутые судорогой, с кислой улыбкой, обиженные, горькие, насмехающиеся.
И тускнели в своем забытьи всевозможные золотые вещицы, драгоценные безделушки, теперь неприглядные, напоминая о том непременном конце, который в свой час всякому придет и не спросит.
Снаружи стояла суетня.
Навешивали ставни на двери, замыкали петли, – гремели ключи.
Все были в сборе: и мастер Семен Митрофанович, одутловатый с маленькими бесцветными глазками, весь какой-то провяленный и рыхлый, слишком широкий от шубы внакидку, и Мотя – глуховатый приказчик, – брат хозяйки, с чуточными смехотворными усиками, и Рая – старшая сестра Кости, нечисто-бледная, вертлявая барышня, и мальчишка Иван Трофимыч с недетски серьезным личиком без всякого намека на рост, прихлопнутый истертой шапчонкой под барашек, и сама хозяйка Христина Федоровна, – первая в городе красавица, и вислоухий пес Купон.
– Позвольте вас спросить, – остановил мастер хозяйку, – Сергей Андреевич будут завтрашний день?
Христина Федоровна взглянула – смерила, круто повернулась и пошла прочь.
Костя, всем мешавший и всеми отгоняемый, загоготал, схватил мастера за пустой рукав и, захлебываясь, перебивая себя, пустился рассказывать о своем свидании с Лидочкой, и как поддел он «Мудрую головку», и как Лидочка глазки ему сделала.
– Братец-то твой, Сергей Андреевич, знать тю-тю! – перебил Костю мастер.
– А какие хорошие глазки у Лидочки!
– Нынче все вот так, платить не охо́чи, не́ люди, а шкамарда́18.
– Знаете, Семен Митрофанович, у меня интересная особенность: когда я вхожу – здороваюсь, а когда ухожу, не подаю руку.
– Стрекача-то, брат, дашь19, а сцапают – насидишься в единичном20, – продолжал свое мастер.
– Как в единичном?
– А так, очень просто, за эту самую несостоятельность-то посадят голубчика, изволь-ка там крысам хвосты лизать, да считать тараканьи шкурки.
– Тараканьи шкурки? – переспросил Костя, и тревога охватила его душу, он выпустил рукав мастера, да во всю прыть пустился за Христиной Федоровной.
Порол горячку, а она все далеко: плывет, не остановится.
Больно стукнулся Костя, поднялся, опять зажарил во все лопатки.
– Христина Федоровна! Христина Федоровна! – надсаживался Костя во всю глотку.
Христина Федоровна оглянулась, вспыхнула – глаза так и обняли, и вмиг погасли.
– Где Сережа? – закричал нечеловечьим голосом Костя.
И ответа не было.
– Где Сережа! – беленился Костя.
– Не твое дело, молчи! – обрезала.
Костя окрысился, засопел. Шмыгал злой сзади. Держал встревоженную женщину будто на веревочке.
Оплеталась эта веревочка вкруг ее сердца, с каждым шагом узелок затягивался. Рвалось сердце, а высвободиться не имело сил.
– Худо живется, – забормотал Костя, – лягу спать, не спится, залезняк21 ходит.
– Ты бы лучше расстегнутый не шлялся и читать тебе вредно, понимаешь?
– Сам с собой разговариваю, и все пробуждает. А как правильнее: пробуждает или разбужает?
– Достукаешься ты, и так худорба22! – Христина Федоровна одно в мыслях держала: когда-то, наконец, этот идиот отвяжется? так Костя насолил ей.
– А угадайте, кого я сегодня встретил? – брякнул Костя.
Нервно повела плечами.
– Господина Нелидова! заходил я в аптеку за роскошной мазью, выхожу, а он и стоит.
И Христине Федоровне захотелось вдруг видеть этого человека теперь же, немедля: он сумеет сделать, он спасет их.
– Большое, говорит, случилось несчастье.
– Что?
– Большое, говорит, случилось несчастье… Христина Федоровна, где Сережа?
Но она рванулась… не оборачиваясь, пошла ходко, быстро-быстро.
– Хо-хо! – пустил ей Костя вдогонку.
Шел Костя важно, удивлялся себе – своей силе. Захочет, и все его забоятся, ходить за ними будут, просить его милости, а он всех в единичное запрячет. Пускай тараканьи шкурки считают.
Держал он в руке ключи, как скипетр, кланялся кому-то, улыбался.
Так подошел он к дому, перелез через забор в палисадник, тихонько пробрался к окошку.
У окна за столом сидела другая младшая его сестра Катя; гимназистка, сжимая виски, долбила уроки.
Задумал Костя отпалить штуку: стукнул в окно и спрятался.
Отвела Катя глаза от книги, забеспокоилась.
А он опять к окну: приплюснулся лицом, да как состроит рожу…
Вскочила Катя, замахала руками.
– Хо-хо! – фыркнул Костя и, гордый, направился в дом.
4.
– Отступись ты, идиот носатый, и так из-за вас житья нет! – отбивалась от Кости Ольга, здоровенная кухарка, подоткнутая, со взбитой прической, как у Раи.
Но Костя и не думал отпускать: зверски закусив свою дрожащую губу и стараясь сграбастать под себя Ольгу, крепко впивался в ее грудь.
Дергала Ольга руками, щипала эту несносную пьявку и, как-то, наконец, изловчившись, саданула его в зубы, да со всего размаху бац об пол.
Поднялся Костя, – ему не впервой, нарывался! – и, обдергивая куртку, страшно сопя, пошел наверх в столовую.
– Сволочь, надо́лба23 кривая! – хрундуча́л24 по дороге.
В столовой горела лампа.
Горячий потухал самовар: что-то ходило в нем и постукивало, как в поезде ночью, когда не спится.
Молча поставила Христина Федоровна кружку с чаем, положила кусок хлеба.
Отхлебнул Костя, засунул в рот мякиш и, раздувая скулы, принялся нашкваривать.
А Христину Федоровну замыкал тесный круг, из которого она не могла уж выйти и когда, казалось ей, вырывалась, – падал взгляд на Костю, и с ужасом и отвращением лезла душа в свой плен.
Уехал ее муж Сергей, брат Кости, он не мог не уехать, – некуда было деваться: дела так пошатнулись, платить нечем.
И шла она мыслью шаг за шагом весь этот день с минуты, когда неизбежность окружила ее, загородив пути. Оставалась лазейка, одно спасение – вера: произойдет что-то и поставит все на прежнее место, произойдет чудо. Но и этот выход захлопнулся тогда, на вокзале, – чудо не явилось.
Она мыслью гналась за Сергеем. И вспоминала. Вот они попрощались. Третий звонок. Поезд трогается, – нет уж исхода. И, все представляя сначала, вспоминается ей, как однажды попала она на молебен: отправляли солдат на войну; и вот один запасной солдат, когда священник возгласил о путешествующих, страждущих, плененных, выскочил из фронта, вырвал ребенка из рук жены и задушил его… И, вспоминая этот молебен, вертит она головой, жмурится. Вертится мысль ее. Вот догоняет она поезд. Она в том же самом вагоне рядом, вместе с мужем. Но он не видит, – видит, только не смеет поднять глаз. Неизбежно.
Перескочила к утру. Они сидели рядом, вместе. Все было кончено, только жила еще вера – явится чудо. Забыла тогда: этот Нелидов, он спас бы их, нашел бы средство. Он спас бы их. А теперь поздно. Но ведь, случаются же такие неожиданности? – нет, только не с ними.
И ей представилось ясно: сонный вагон, Сергей забился в угол. Вдруг схватило, – екнуло его сердце: вернуться! Приподнимается он, смотрит в окно, а поезд мчится – ему нет дела, кругом одна равнина – ей тоже нет дела. Сжимается весь, не знает, что и делать. Если бы найти хоть самую маленькую лазейку, уйти отсюда! думает он. Ничего не найдешь. – Спит вагон, мчится поезд, спит равнина. А прожитые дни вырастают в плети и, взмахнувшись, падают – хлещут и хлещут…
– Ха! – захлебнулся Костя и чихнул в кружку.
Христина Федоровна застыла.
