И отбивается собачонка и говорит по-собачьи, как с взрослыми:

«Что это вы, ребята, затеяли: топить! Ну потопите меня, и не с кем будет играть вам. Бросьте!»

А ребятишки весело с криком и визгом, с загорающимися глазёнками знай себя тащут. –

И несчастная понимает, что дело пропало, – и перестала упираться, повыла – никто не услышал! –

               и шла к речке молча, только глядела:

«За что это мне?»

Последние дни прожил Тимофеев отчаянно, как эта несчастная, попавшаяся в какую-то дикую игру, собачонка.

Всякий день было так:

               «или ему быть или пропасть».

Всякую минуту могло случиться, и про это так страшно было сказать себе: Маша – Маша в исступлении отчаяния своего не выдержит и что-нибудь такое сделает над собой!

Бойцовские деньги подходили к концу.

А тут как на грех: слез с трамвая, задумался, хотел билет разорвать, а разорвал пятирублевку.

И все-то неудачи.

Пошел наниматься в контору на Морскую и выходило все благоприятно, да видно, справились на старом месте –

               и «решительно» отказали.

И даже в кандидаты записывать отказались.

Отчаяние петлей захлёстывало.

Когда схватит за сердце и станет тесно в доме, хочется на волю, и выходишь – и не воздухом развеять боль, –

               а еще больше расправить себя!

Комнатных стен твоих мало, надо на люди – к этим движущимся грозящим стенам.

Вот и выходишь –

Никто ничего не видит, никто ничего не чует, а те, кто смотрит и видит – не верят.

И где же найти милосердие – какими жгучими словами или каким кровавым хлывом надо хлестнуть по окаменелому сердцу и пробудить в мире и самое малое участие в человеке к человеку!

Тимофеев тогда ничего не сказал Маше о своей неудаче с местом, боялся еще больше расстроить, и когда выпала тихая минута, он вышел на волю.

Он дошел до Гостиного двора.

Сзади шмыгая, все кто-то словно хотел его обогнать – так показалось ему – и это его забеспокоило и он ускорил шаги.

А тот не отстает – тоже заторопился.

И вот не вытерпел – крепко двинул плечом и оглянулся:

   а никто и не думал обгонять его, а толкнул он какую-то женщину, глазеющую на витрину.

«Что же это такое, ни за что человека толкнул!»

И Тимофеев пошел виновато.

В проезде выставлены были игрушки.

Не покупать, а только посмотреть толкнуло его. Ему померещилось: висит деревянная лисица – палочки такие раздвигаются –¹¹⁹

   «У лисы бал»¹¹⁹

Подошел он поближе: рассмотреть хорошенько.

– Что вам? – огрызнулся приказчик.

И тут увидел Тимофеев, что это совсем не лисица, а висели солдатики – тоже такие палочки, игрушка.

– А там на палочках лисицы у вас нет? «у лисы бал»?

– Нет, – сурово ответил приказчик.

– А может, была? Лисица на палочках?

– Нет у нас никаких лисицев!

Так и сказал «лисицев» – и что-то важное и грозное в этом «еф» прозвучало.

Приказчик отошел, искоса посматривая на странного покупателя и подозрительно.

Тимофеев вышел из Гостиного и пошел назад по тротуару.

Около ларька, загораживая дорогу, возились ребятишки:

   один другого цапнул, тот в долгу не остался, и пошла потасовка.

Грубо он отпихнул кого-то – и хорошо еще, что тот отскочил, а будь послабее, так и ткнулся бы в камень! – и, совсем уничтоженный, заспешил домой.

А сзади смеялись:

– С ребятишками полез в драку: хорош гусь!

«Что же это я? Зачем это я?» – и стыдом заливало его сердце, как и тогда, как ни с того, ни с чего толкнул женщину у витрины.

А в душе кипело.

Сорвать сердце – крикнуть, как ударить, чтобы вывести из души все ее крики, все бессильные угрозы.

И уж смириться.

– Смириться?

Надрываясь, шел Тимофеев домой – в железную тьму.

С утомлением и от последней истерзанности в душе затихало.

Готовность ко всему открывалась в сердце.

И он покорно просил:

   «пусть бы все на него упало – на одного, один он и примет всю муку»

И в чем-то тайном винился.

Ему казалось, что еще день, другой и тогда что-то докажут против него, какую-то тяжкую его вину, которую он не помнит – забыл за днями! – но чует, что виновен.

И он повинится во всем и понесет наказание –

   «начнет новую жизнь».

Забытая вина, в которой уличат его, эта вина, в которой повинится он, выпустит его из этой железной клетки.

Но какая была эта вина; в чем, перед кем и когда провинился он?

Маша глянула так, как давно уж не глядела.

– Знаешь, папочка, какой мне сегодня сон снился!

– Что же тебе снилось?

Тимофеев даже оробел.

– К нам пришел Алексей Иванович, – рассказывала Маша, – а живем мы в двухэтажном доме во втором этаже. «Знаете, говорю я, какой сегодня мне сон снился! Приехала я будто домой, иду по саду и встречаю няньку Ильишну покойницу. «Здравствуй, говорю, нянечка!» «Здравствуй!» И поцеловались. «А знаешь, говорит она, какой мне сон снился!» «Какой, нянечка?» Рядом плечо в плечо идем по саду. «А снилась мне Матерь Божия и говорит она мне: «А какой у нас новый снежок выпал!»

И Тимофеев повторил за Машей:

– Новый снежок выпал –

И белый тихий, как снег, сошел свет.

И стало в доме тихо, как давно не бывало.

Или помирилось в ее немирной душе?

Или оттого, что повеяло весной?

– Хочешь, Маша, пойдем на острова! Там весна.

– Мне больше никуда не хочется.

И Маша пошла к себе – в свою комнату.

И долго там перебирала на своем столе: вынет из шкатулки письма и опять положит, тоже и любимые камушки, – а одно письмо долго держала в руках –

или расставаться не хотелось? а надо –

И вдруг горьким плачем заплакала.

– Неужто всегда так? – бился плач ее.

И слезы – огонь плавучий.

Эти слезы подожгли весь мир с весною, что веяла на воле, и с белым тихим снежком, что приснился в ночь.

И опять затаилось в доме, но не как поутру – другая тишина: свинцовая.

Выждав минуту, тихонько заговорил Тимофеев:

– Решил я: напишу еще раз Бойцову. Денег у нас, деточка, совсем нету. Я все напишу. И поедем куда-нибудь.

– Поедем.

– В Рим, на старую землю, – обрадовался он ее кроткому ответу, – как-нибудь проживем.

– Мне все равно! – резко сказала она.

И вдруг вся изменилась.

Вечером вышел Баланцев пройтись по Каменноостровскому.

С тихим плывом вспоминалась ему его прошлая жизнь.

Он не роптал, что все так вышло – «погубилось его счастье», – не винил никого, ни себя, ни жену, и на судьбу не пенял.

– Значит, так написано, и дело с концом!

И в такие минуты наплывшей тоски затаивался он и тихим становился, словно бы и нет его и не было на свете,

А в мыслях проходили все неодинаковые его годы.

И как мог он так мало ценить свое счастье!

И почему никого не нашлось, кто бы попрекнул его в его счастьи, чтобы почувствовать и уцепиться.

Или все равно, и хоть бы весь мир кричал ему и сам он зубами держался за это свое счастье, счастье ушло бы –

               должно было уйти.

– Значит, так написано, и делу конец.

И этот плыв тоски, вдруг подымавшейся и падавшей на сердце, – «невозможность! бесповоротность! судьба!» – и собирали все существо его в какой-то комочек.

Есть вещи, которых при усилии можно добиться и взять, как бы они ни были недоступны –

  но есть и невозможное, чего не вернуть и никак не создать.

То, что жена его полюбила другого и ему пришлось покориться, – это ни от кого не зависело: ни от него, ни от нее.