Вика появилась на крыльце в десять. Опухшая, с помятым лицом, она недовольно спросила, какое нынче число.

Павлуня улыбнулся:

— Двенадцатое. А как дети? Спят?

Она ничего не ответила, думая о своем. На ней был все тот же чужой халат, из-под которого на ладонь торчала ночная рубашка, а ниже белели голые ноги в Павлуниных теплых туфлях.

Но не лицо и не рубашку увидел восхищенный Алексеич, а золотые волосы, что вольно лились по плечам.

— Двенадцатое? — пробормотала она, зевая и крепко потягиваясь на крылечке. — Целый день еще… Посинеешь…

— Чего? — недоуменно спросил хозяин.

Не отвечая, она брезгливо разглядывала черный сад, пустой огород и самого Павлуню: он поверх модного костюма напялил телогрейку, а на свои расчесанные волосы надел шапку — одно ухо поднято, другое опущено, как у беспородного барбоса.

В калитку влетел взмокший Женька, на бегу крича:

— Привет, мадам! Как жизнь молодая?

Парень, видно, с трудом дождался рассвета. Он переоделся, сбросил все рыбацкое, и хоть пальто да шапка сидели на нем кое-как, зато духами от Женьки несло за версту.

Он подскочил к Вике, схватил ее по-свойски за руку, затряс:

— Как здоровье бесценное? Как печень?

— Все носишься, щеночек? — усмехнулась Вика, выдергивая руку.

На это Женька без запинки ответил:

— А ты все бегаешь? Модя, что ли, выгнал?

— Меня-а-а?!

Заправщица усмехнулась да так с гордой этой усмешкой и удалилась в дом.

Женька поднялся следом, обуреваемый горячим желанием вызнать все, до последней точки. Подумав, пошел к себе и Павлуня.

Вика сидела в комнате Марьи Ивановны, равнодушно грызла сухарь. Сашка с Алешкой, босоногие, в одних трусах, кувыркались на смятой постели, бросались подушками, визжали. Над люстрой летал пух, Павлуня покосился на близнецов, но ничего не сказал.

А Вика будто не слышала шума. Не обернулась она и на звон сбитого со стола графина.

Павлуня в ладонь собрал крупные осколки, мелкие озабоченно смел веником в совок, а управившись, спросил всех:

— Чай пить будем?

Меньшие Петровы в один дружный голос ответили:

— Бу-удем!

— Сейчас! — Павлуня, как был в телогрейке и начищенных туфлях, так и побежал в магазин.

Когда он вошел туда, вся очередь сразу обернулась к нему, насторожилась.

— Здравствуйте, — сказал он женщинам, и те, никого без крика вперед не пускавшие, вдруг сделали для него исключение.

— Проходи, сосед! — пролепетала соседка Груня, никогда прежде не называвшая Пашку никак, кроме «длинный». — Проходи вперед, а то гости, поди, заждались.

И Павлуня подивился той быстроте, с какой бегут по селам новости. Виноват во всем, видно, Женькин язык.

Парень сунул продавщице деньги, начал перечислять тихим голосом при гробовом молчании женской очереди:

— Мне, это, кило конфет, халвы пачку… три пачки печенья… торт, тот вон, с грибками…

Выщелкивая на счетах лихую музыку, продавщица спросила, подмигнув:

— На сладенькое потянуло, Паша?

Он, посапывая, принимал товар, распихивая его по карманам. Только торт никуда не влезал — пришлось тащить его в руках, у всех на глазах.

Сказав очереди «спасибо», он поспешил к выходу. Его проводили долгими понимающими взглядами.

В своем доме Павлуня увидел такую картину: Женька, скинув пиджак и нацепив фартук Марьи Ивановны, шарил в кухонном столе, выгребая оттуда крупу, лук, хлеб и другие припасы. Сашка с Алешкой принимали их, складывали в кучу. Вика равнодушно смотрела издали, словно вся эта кутерьма ее не касалась. Она не спешила вылезать из затрапезного халата, не торопилась причесываться, озабоченная лишь одним:

— Сегодня, говоришь, двенадцатое?

— Двенадцатое, — кивнул Павлуня. Он поставил торт на стол, начал выкладывать из карманов сладости, которые тут же, из-под рук, стали хватать Сашка с Алешкой.

Вика будто опомнилась.

— Ну-ка! — звонко хлопнула она по рукам сперва Сашку, потом Алешку. — Не лапать! Есть будем! — И обратилась к хозяину: — Манка где?

Павлуня вытащил банку. Красавица приказала:

— Вари!

Хозяин почесал затылок:

— Может, картошку лучше? Я умею.

Но гостья, не отвечая, встала опять у окна и замерла там, глядя на улицу.

Женька быстро сказал, дернув Павлуню за руку:

— Чего ждешь? Думаешь, она тебе сварит? Жди! Она дома ничего не делает! Все Модя, Пузырь несчастный!

Вика оглянулась на него.

— Верно, — лениво сказала она. — Прав малыш: он у меня мастер по кашам.

И снова застыла у окна, как примерзла.

Парни, хмыкая, перешептываясь, принялись кашеварить. Сперва они засыпали в молоко горсть крупы, потом, кратко посовещавшись, бухнули в кастрюлю все, что осталось в банке. Помешивали кашу, чтобы не подгорела. А Вика глядела на белую пустынную улицу, морщилась, как от боли, и резко встряхивала роскошными волосами, словно отгоняла мрачные мысли.

Близнецы тоже занялись делом: они с воплями носились за кошкой. Она наконец взлетела на шкаф и горбилась там, шипя сверху, глядя на преследователей зелеными, раскаленными глазами.

Павлуня, жалея кошку, не заметил, как ложка стала тяжелеть в каше. Парни с испугом увидели, что варево вконец загустело, ложка больше не проворачивалась. В довершение ко всему, каши сделалось вдруг много, и она, как в сказке, полезла через край.

Вика посмотрела и спросила насмешливо:

— Ну, ударники, готово?

Сашка с Алешкой, увидев кашу, сморщили свои носы и объявили, что их дед варит не такую, а жидкую, а отец — и того жиже. Вика тоже добавила, что это «поросячье месиво» и Пашкин боров лопать не будет.

Павлуня вывалил варево в помойное ведро и посмотрел на гостью, в растерянности опустив руки.

— Ну, чего томишься? — усмехнулась Вика. — Тащи свою картошку!

— Есть хочим! — запищала Сашка.

Ей вторил Алешка:

— Хочи-им!

Ребятишки были сытые, как хомячки. Кричали они весело, норовя переорать друг дружку. Женька послушал, поглядел и вдруг вспомнил, что он не приготовил уроки к школе. Павлуня умоляюще посмотрел на товарища, но тот, пряча глаза, торопливо оделся и убежал.

— Тихо! — приказала Вика своим близнецам. — На улицу марш!

Радостно завизжали Сашка с Алешкой, и, схватив в охапку свои шубки да шапки, притащили их к матери.

— Сами не маленькие! — отмахнулась она.

Павлуня подумал, что одевают малышей, должно быть, тоже дед да отец, и опять пожалел Модеста, а вместе с ним немного и Ивана Петрова.

Сашка с Алешкой со своими шубками стояли теперь перед ним, глядели требовательно. Хозяин принялся одевать их, но дело не ладилось.

— Вот безрукий! — проворчала она и начала ловко управляться со всеми этими шубками, платками, валенками и шапками.

Сашка с Алешкой волчком крутились под огневыми руками матери, попискивая, как котята. В момент снарядив их, Вика сунула каждому по куску хлеба с маслом и выпихнула на свежий воздух. Покончив с этим делом, пояснила Павлуне:

— Я все могу, ты не думай! Только хочу моего дурня к делу приучить!

Павлуня про себя поздравил Модеста и с «дурнем».

Он хотел спросить, думает ли Вика одеваться в дорогу, но постеснялся. А гостья, по всему видно, никуда ни ехать, ни идти не торопилась. Скрестив на груди белые руки, она опять замерла у окна, простоволосая, неумытая. Павлуня слышал, как она еще раз пробормотала:

— Двенадцатое, говоришь? Ладно, подождем…

Хозяин принес картошку, вымыл ее, уселся чистить.

— Господи, чистильщик!

Она с досадой выхватила у парня нож, но сделала это так сердито, что порезалась.

— Мамочка! — красавица сунула палец в рот.

Павлуня засуетился: разыскал у матери аптечку, высыпал содержимое на стол. Содержимого было немного: пузырек йода да горчичники. Марья Ивановна сроду не болела, а если случалось ей простыть, то лечилась чаем с медом либо горячими щами. «Хорошо вспотеешь — хворь одолеешь!» — говаривала она, потея над тарелкой.

Не найдя бинта, Павлуня отыскал шелковый носовой платочек и принес его заправщице, страдальчески изломав брови.