Подобная «отодвинутость» от зрителя и художника чаще всего присутствует в картинах мирискусников. У Сомова, Бенуа, Бакста всегда находятся средства и способы отделить сцену от зрителя — либо с помощью театрализации, либо условностью цвета и света, своеобразным антипленэризмом, который нарастает к середине 1900-х годов, достигая в этой точке наиболее последовательного проявления, либо за счет композиции, чаще всего построенной на горизонтальных линиях. В тех же случаях, когда в композиции решительно преобладают линии-ракурсы, направленные вглубь (как в картине Бенуа «Король прогуливается в любую погоду...»), отчуждение достигается своеобразной абсолютизацией плоскости листа, словно расчерченного и разделенного на «фигуры-треугольники», распластанные и оберегающие его поверхность.
Разумеется, не только формальные приемы позволяли преодолевать ту «явленность» конкретной сцены, которая в XIX веке была отличительной чертой исторического жанра. Большую роль в деле «рассовременивания» истории играл гротеск — спутник ностальгических переживаний и эстетизированного любования ушедшими стилями. История как бы уходила в глубь веков ради того, чтобы приблизиться к внутреннему, интимному миру художника. Удаление парадоксально вело к приближению, ибо далекое было милее близкого.
Мы выяснили предпосылки для выбора и толкования сюжетов и сделали лишь первые шаги на пути приближения к ним самим. Дальнейшие связаны с выявлением некоторых, с моей точки зрения, важных иконографических общностей-групп. Обратимся к историческим сюжетам и попробуем разобраться и в их происхождении.
Ян Белостоцкий в книге «Стиль и иконография» вслед за другими исследователями обращает внимание на то, что иконография романтизма во многом была связана с литературными источниками[103]. Герои Байрона, Шекспира, Гёте, эпизоды, взятые из северного эпоса, из оссиановских легенд, — таковы типичные персонажи и сюжеты романтической живописи первой половины XIX века. Казалось бы, неоромантизм мирискусников мог возбудить желание продолжить эту традицию. Между тем «великие герои» мировой литературы остаются в стороне от их интересов. О литературных источниках мы можем говорить прежде всего в тех случаях, когда делались иллюстрации (чем, как мы знаем, с успехом занимались наши художники). Любимые Гофман, Пушкин, Достоевский, Гоголь становились предметом осмысления. Но картин, где фигурировали бы их герои, не было. Шадерло де Лакло, аббат Прево, маркиз де Сад, Гюисманс, Бодлер[104], которыми увлекались Бенуа, Сомов, Бакст, Лансере, почти не «поставили» художникам своих сюжетов. Правда, можно сослаться на самый дух галантной литературы XVIII века, царящий в живописи Сомова, можно вспомнить фривольную, а в одном из вариантов просто нецензурную «Книгу маркизы», составленную по литературным материалам XVIII века. Но и здесь мы возвращаемся именно к книге. Литература — как иконографический импульс для живописного искусства — отступает сравнительно с романтической эпохой. Мирискусники не заинтересованы судьбой сильного героя, значительной личности.
Главные импульсы дает старая живопись — в основном XVII-XVIII столетий. Если пользоваться расширительным толкованием традиционного термина, многие произведения мирискусников объединяются категорией галантного жанра. А в его пределах нетрудно обнаружить и привычные для него сюжеты и мотивы, которыми пользовалась старая живопись. Мотив прогулки, поцелуя, письма, фейерверка, такие персонажи, как Пьеро и Дама, Арлекин и Дама, разного рода «затруднительные ситуации», влюбленные пары — все они возникли задолго до «Мира искусства» и явились для художников его круга предметом воспоминания, изучения, переосмысления.
Сюжет ранней сомовской картины «Письмо» (1896) имеет множество аналогий в голландском жанре XVII века. Здесь наличествуют разные положения, возникающие во время получения письма, его передачи, чтения и т.д. У Терборха юноша (видимо, посланец) передает записку даме или получает ее для передачи кому-то. В «Любовном письме» того же Терборха женщина отказывается принять послание. Еще в одном «Письме» Терборха чтение происходит в присутствии другой дамы и служанки. «Любовное письмо» Вермера застает его героиню за игрой на лютне. В картине Метсю «Молодая женщина, читающая письмо» — близкая ситуация: появившееся послание застало даму за вязанием или вышиванием. У Сомова же юный влюбленный с письмом в руке выглядывает из-за боскета, устремляя взор на предмет своего поклонения, готовый улучить момент для передачи любовного послания. Сомов переносит действие голландских жанров из буржуазных интерьеров XVII столетия во французский парк XVII-XVIII и всей сцене придает подчеркнуто аристократический галантный характер.
Другой мотив — поцелуй, встречающийся у Сомова и Бенуа, — располагается на пересечении старой французской галантной иконографии и иконографии модерна, где этот мотив был широко распространен. Мирискусники не прибегают, однако, к такой его трактовке, которая характерна для Климта или Родена, — не стремятся передать страсть или порыв. Для Бенуа и Сомова поцелуй — лишь эпизод любовной игры, он связан с интригой, включен в какое-то действие. Если он и остается главным мотивом — как в сомовской заставке к «Золотому руну» 1906 года (№ 2), — то все же утопает в кринолинах, переплетениях рук и готов затеряться в орнаментальном рисунке форм. В большинстве же случаев он включен в сложносочиненную мизансцену. При этом заметна ориентация на французские образцы: «Осмеянный поцелуй» Сомова (1908) является своеобразной перефразировкой «Поцелуя украдкой» Фрагонара или его же «Выигранного поцелуя»; поцелуй на глазах у ревнивца в «Китайском павильоне» Бенуа заставляет вспомнить «Возвращенный поцелуй» Бертена.
Разумеется, такие перефразировки далеки от простого подражания и повторения. Дело не только в новых стилевых приемах, характерных для мирискусников. Речь идет именно о сюжетах и их построении. Сюжетное действие усложняется. По-другому соотносятся фигуры с пространством. Наследие XIX века, до конца раскрывшего возможности живописного повествования, содержащего не только изложение фабулы, но и сложные сопоставления, намеки, возбуждающие ассоциации, достаются «Миру искусства», еще не изжившему принципы литературности, в наследство. Это наследство переходит скорее от Менцеля, чем от передвижников, но так или иначе опыт XIX века присутствует в творчестве художников нашего круга.
Сомов в своем «Письме» — в отличие от голландских предшественников, ограничивающих сюжет односложным действием, пусть подчас не до конца раскрывавшим смысл события, — более решительно ведет рассказ. Для этого ему нужен пространственный разворот. Сюжет как таковой завоевывает большие права. Письмо — этот первообраз любовной интриги — само по себе отступает на второй план перед лицом препятствий, которые надо преодолеть героям. Между тем у голландцев само письмо всегда было в центре внимания, и прямо от него исходили импульсы сюжетостроения.
В равной мере и поцелуй — особенно в «Китайском павильоне» — становится одним из звеньев в целой цепочке сопоставлений. На первый план выступает ревнивец. Его гримаса, выражающая наигранное смятение, свидетельствует о ничем не оправданных притязаниях на роль счастливца. Другая пара любовников, открытые двери стеклянного павильона, причалившие лодки, доставившие участников сцены на своеобразный остров любви, — все это делает рассказ подробным, наполняет его говорящими деталями. То же самое можно сказать и об «Осмеянном поцелуе», где много персонажей, дополняющих главное событие. Это не двухфигурная композиция Фрагонара, где все сосредоточено на поспешном действии, на мгновенном полупритворном испуге. Не многофигурная сцена наподобие сюжетов Ватто, в которых участники почти равнозначны друг другу. У Сомова герои-любовники остаются на «главной позиции». Другие лишь дополняют картину — виновник злой шутки, выглядывающий из-за колонны беседки, играющие в волан фигуры дальнего плана. Но они многое разъясняют: и само «событие», происходящее «в кулуарах» старого парка; и атмосферу «галантного времени», дающего человеку наслаждение мимолетностями, не задумываясь о сущности бытия.
