ДУБ И ТРОСТЬ Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры. «Жалею,— Дуб сказал, склоня к ней важны взоры,— Жалею, Тросточка, об участи твоей! Я чаю, для тебя тяжел и воробей; Легчайший ветерок, едва струящий воду, Ужасен для тебя, как буря в непогоду, И гнет тебя к земли; Тогда как я — высок, осанист и вдали Не только Фебовы лучи пересекаю, Но даже бурный вихрь и громы презираю; Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон; Все для меня Зефир, тебе ж все Аквилон. Блаженна б ты была, когда б росла со мною: Под тению моей густою Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил Расти, наместо злачна дола, На топких берегах владычества Эола, По чести, и в меня твой жребий грусть вселил». «Ты очень жалостлив,— Трость Дубу отвечала,— Но, право, о себе еще я не вздыхала, Да не о чем и воздыхать: Мне ветры менее, чем для тебя, опасны: Хотя порывы их ужасны И не могли тебя досель поколебать, Но подождем конца». С сим словом вдруг завыла От севера гроза и небо помрачила; Ударил грозный ветр — все рушит и валит, Летит, кружится лист; Трость гнется — Дуб стоит. Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи, И тот, на коего с трудом взирали очи, Кто ада и небес едва не досягал — Упал! ПЕТУХ, КОТ И МЫШОНОК О дети, дети! как опасны ваши лета! Мышонок, не видавший света, Попал было в беду, и вот как он об ней Рассказывал в семье своей. «Оставя нашу нору И перебравшися чрез гору, Границу наших стран, пустился я бежать, Как молодой Мышонок, Который хочет показать, Что он уж не ребенок. Вдруг с рóзмаху на двух животных набежал: Какие звери, сам не знал; Один так смирен, добр, так плавно выступал, Так миловиден был собою! Другой нахал, крикун, теперь лишь будто с бою; Весь в перьях; у него косматый крюком хвост, Над самым лбом дрожит нарост Какой-то огненного цвета, И будто две руки служащи для полета; Он ими так махал И так ужасно горло драл, Что я, таки не трус, а подавай бог ноги— Скорее от него с дороги. Как больно! Без него я, верно бы, в другом Нашел наставника и друга! В глазах его была написана услуга; Как тихо шевелил пушистым он хвостом! С каким усердием бросал ко мне он взоры, Смиренны, кроткие, но полные огня! Шерсть гладкая на нем, почти как у меня; Головка пестрая, и вдоль спины узоры; А уши как у нас, и я по ним сужу, Что у него должна быть симпатѝя с нами, Высокородными Мышами». «А я тебе на то скажу,— Мышонка мать остановила,— Что этот доброхот, Которого тебя наружность так прельстила, Смиренник этот... Кот! Под видом кротости, он враг наш, злой губитель; Другой же был Петух, миролюбивый житель. Не только от него не видим мы вреда Иль огорченья, Но сам он пищей нам бывает иногда. Вперед по виду ты не делай заключенья». ЧИЖИК И ЗЯБЛИЦА Чиж свил себе гнездо и, сидя в нем, поет: «Ах! скоро ль солнышко взойдет И с домиком меня застанет? Ах! скоро ли оно проглянет? Но вот уж и взошло! как тихо и красно! Какая в воздухе, в дыханье, в жизни сладость! Ах! я такого дня не видывал давно». Но без товарища и радость нам не в радость: Желаешь для себя, а ищешь разделить! «Любезна Зяблица!— кричит мой Чиж соседке, Смиренно прикорнувшей к ветке,— Что ты задумалась? Давай-ка день хвалить! Смотри, как солнышко...» Но солнце вдруг сокрылось, И небо тучами отвсюду обложилось; Все птицы спрятались, кто в гнезды, кто в реку, Лишь галки стаями гуляют по песку И криком бурю вызывают; Да ласточки еще над озером летают; Бык, шею вытянув, под плугом заревел; А конь, поднявши хвост и разметавши гриву Ржет, пышет и летит чрез ниву. И вдруг ужасный вихрь со свистом восшумел, Со треском грянул гром, ударил дождь со градом, И пали пастухи со стадом. Потом прошла гроза, и солнце расцвело, Все стало ярче и светлее, Цветы душистее, деревья зеленее, Лишь домик у Чижа куда-то занесло. О, бедненький мой Чиж! Он, мокрыми крылами Насилу шевеля, к соседушке летит И ей со вздохом и слезами, Носок повеся, говорит: «Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит: Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит». ЛИСА-ПРОПОВЕДНИЦА Разбитая параличом И одержимая на старости подагрой И хирагрой, Всем телом дряхлая, но бодрая умом И в логике своей из первых мастерица. Лисица Уединилася от света и от зла И проповедовать в пустыню перешла. Там кроткие свои беседы растворяла Хвалой воздержности, смиренью, правоте; То плакала, то воздыхала О братии, в мирской утопшей суете; А братий и всего на проповедь сбиралось Пять-шесть, наперечет; А иногда случалось И менее того, и то Сурок, да Крот, Да две-три набожные Лани, Зверишки бедные, без связей, без подпор; Какой же ожидать от них Лисице дани? Но Лисий дальновиден взор; Она переменила струны, Взяла суровый вид и бросила перуны На кровожаждущих Медведей и Волков, На Тигров, даже и на Львов! Что ж? слушателей тьма стеклася, И слава о ее витийстве донеслася До самого Царя зверей, Который, несмотря что он породы львиной, Без шума управлял подвластною скотиной, И в благочестие вдался под старость дней. «Послушаем Лису!— Лев молвил.— Что за диво?» За словом вслед указ; И в сутки, ежели не лживо Историк уверяет нас, Лиса привезена и проповедь сказала. Какую ж проповедь? Из кожи лезла вон! В тиранов гром она бросала, А в страждущих от них дух бодрости вливала И упование на время и закон. Придворные оцепенели: Как можно при дворе так дерзко говорить! Друг на друга глядят, но говорить не смели, Смекнув, что Царь Лису изволил похвалить. Как новость, иногда и правда нам по нраву! Короче вам: Лиса вошла и в честь и славу; Царь Лев, дав лапу ей, приветливо сказал: «Тобой я истину познал И боле прежнего гнушаться стал пороков; Чего ж ты требуешь во мзду твоих уроков? Скажи без всякого зазренья и стыда; Я твой должник». Лиса глядь, глядь туда-сюда, Как будто совести почувствуя улику: «Всещедрый царь-отец! — Ответствовала Льву с запинкой наконец.— Индеек... малую толику». |
