КУЧЕР И ЛОШАДИ Не ведаю того, в каком то было лете И точно коего то месяца и дня; Лишь ехал господин по улице в карете,— То только знаю я. На козлах кучер был с предолгими усами И тамо управлял упрямыми конями. Не так на небесах гордился Фаетонт Иль Ахиллесов вождь коней Автомедонт. В то время, как то он без правил и закона Скакал к стенам прегорда Илиона, Как кóзел с высоты, скиптр кучерский в руках, Подобно как индейский шах, Гордился кучер мой и так превозносился: «Какая часть моя! Где я? В какой высокий чин на свет я сей родился? Се подданны мои, на них мне власть дана, Тварь бедна, для меня лишь ты сотворена!» Но в час, плачевный час, как хвастал он надменно, Неслыханное зло в то время совершенно: Конь в брюхо брык, Упал мужик. Поднялся крик. Кто прежде в высоте вверху был над конями, Тот стал под коньими ногами. О вы, великие и сильны на земли! Толь страшну истину из уст моих внимая, Страшитесь, чтобы не могли Вы гордостью дойти погибели до края. И вы, всевышнего подобие и вид, Цари, я к вам мой глас днесь обращаю, Простите мне, коль я воспоминать дерзаю, Что не презрение любовь к вам в нас родит. ВЕРХУШКА И КОРЕНЬ Когда-то Корень так в себе сам говорил: «Зачем мне истощать своих лишь токмо сил, Чтобы Верхушку, Такую лишь вертушку, Кормить, Поить И на себе носить? Затем ли сделан я, чтоб ей слугою быть? Нижé она мой повелитель, Нижé и я ее служитель: Всегда ль мне ей оброк платить? Вить И без тебя, мой друг, могу же я прожить. Ин сем-ка ей давать свои не стану соки, Не ссохнут ли ее авось-либо широки Боки, На коих лишь сидят вороны да сороки». Так страшно, в ревности своей, мой Корень рек И с словом все пути к Верхушке он пресек, Чрез кои он ей слал питательную воду. Приблекло деревцо, свернулись ветви вдруг, И наконец Верхушка — бух; И Корень мой с тех пор стал превращен в колоду. Что ж? Вить то не ложь, И басенка моя не простенька игрушка: Итак, какой же бы из ней нам выбрать плод? Правительство — Верхушка, А Корень — то народ. ПОЛОВИЦА
Когда-то Половица Изволила поднять носок И вздвинуть свой бочок Так, что другая уж сестрица Высокородия ея Была подножием сестрицы ног сея. «Поди,— она ей говорила,— И с нами не якшись; Поди и побеги во всю досочью рысь, Поколе будет сила». Увидев господин, что досочка поднялась, Велел ее стесать: она с другой сровнялась. Я, горделивец, баснь пишу тебе сию: Подобно унизят кичливость и твою. ПЕРО К его превосходительству Александру Петровичу Ермолову Не на брегах прозрачной Аретузы, Но там, где Вологда медлительно течет, В смиренну сень мою спустились кротки музы, И прелесть некая с тех пор меня влечет Их несть приятны узы. Уже и Олешев внимал стихам моим Средь сельских долов; Теперь хочу я именем твоим Украсить басенку, чувствительный Ермолов. Когда-то (может быть, теперь) Перо со Автором быть стало не согласно, Сказало так ему: «Мой друг, себе не верь И не хвали свое сложение прекрасно. Напрасно Ты стал бы без меня головушку ломать; Тебе бы никогда стихов не написать. Когда бы за меня не думал ты приняться, Не стал бы ты со мной за рифмою гоняться. А ты меня отнюдь не бережешь, Раз со сто всякий час в чернила обмакнешь,— Чей тут Поболе труд? Спокойно ты сидишь, я только что черкаю — И после то ж мараю. Так потому стихи сии, Без прекословия, мои». Писатель, тронутый, сказал во оправданье: «Неправедно сие, мой свет, твое желанье: Орудьем было ты стихи сии писать, Но я их сочинитель». Сильнее можно бы сказать: Невидимый в нас ум — деяньям повелитель; Льзя быть деятельным, хотя не хлопотать; Победой славится не воин — предводитель. БАСНЬ Подражание Де Ла Фонтеню Гора в родах Стон страшный испускала И причиняла смертным страх. Вселенна представляла, Что город та родит, поболе, как Париж.— Она родила мышь. Когда себе сию я баснь воображаю, Рассказ которой лжив, Но смысл правдив, Я стихотворца представляю, Что в восхищенье восклицает: «Пою, как поборал врагов Великий Петр!» То много обещать, что ж из того бывает? Ветр. |
