— Точно говорю, без трепу, — подтвердил Валентин. — И ты будешь профессоршей, Ниночка. Он у тебя башковитый, далеко пойдет. А на заводе быстро износится, вмиг выжмут из него сок, и будь здоров. Такая у нашего брата жизнь: пока есть идеи, мысли, фантазия, нас держат и ценят, давят из нас соки жизни. А кончится сок — выбросят, как лимон. На смену нам придут другие. Надо понимать это и ловчить, выбирать место, где меньше жмут и где подольше можно оставаться в соку.

Нина не отвечала на болтовню, сидела на ковре, отвернувшись от мужа и его философствующего приятеля.

— Ты чем-то расстроена? — спросил муж.

Взглянув в спальню и увидев спину жены, он почувствовал какую-то напряженность и тревогу.

— Иди к столу, Нинок. Мы с Валей хотим выпить за твое здоровье.

— Я знаю новый способ заваривания кофе, — сказал Валентин. — Один ленинградский инженер научил. Хочешь, заварю?

— Озябла? — спросил Поспелов, оглядываясь на жену. Его пугало молчание Нины.

Нина вдруг уткнулась лицом в ладони, вся сжалась, плечи ее задрожали, она тихо заплакала.

Вячеслав бросился к Нине:

— Ну, перестань! Перестань же, Нина! Что с тобой?

Не в силах сдержать рыдания, отстраняя мужа, она поднялась с ковра и бросилась на диван, продолжая плакать.

Валентин осторожно отодвинул шахматную доску, поднялся, неловко потоптался, скользнул в прихожую. Надевая пальто и шапку, слышал встревоженный голос Поспелова:

— Успокойся же, Ниночка. Неудобно так, человек подумает бог знает что. К чему истерики?

Поспелов хотел обнять жену, положил руки ей на плечи. Она резко рванулась из его объятий и сквозь рыдания, не в силах сдержать истерики, закричала:

— Не прикасайся ко мне! Ненавижу тебя! Не-на-вижу!

В испуге громко заплакал мальчик.

Никифору Даниловичу Шкуратову исполнилось шестьдесят лет. Годы немалые, худо ли, бедно ли — прожита большая жизнь. Есть что вспомнить, есть о чем подумать и рассказать. Пускай посмотрят на жизнь старика молодые, может, извлекут полезный урок.

На семейном совете было решено в честь такого события устроить праздник. Никифор Данилович сначала запротестовал, затряс головой, замахал руками, будто отгоняя наваждение. Сердито сказал сыновьям:

— И думать не смейте. Чего шуметь по пустому случаю? Выпьем по чарке, и баста! Какой еще праздник?

— Нет, батя, — возразил старший сын Андрей. — Не положено в молчанку играть. Ты вон какую жизнь прожил, сколько дел наворотил, так уж будь любезен, прими наш поклон и уважение при всем народе. Мы тут проголосовали и постановили: от юбилейного праздника не уйдешь. И мать на другое тоже не согласна.

— Да я же не злостно возражаю, не каприз свой показываю, а страшно самому себе сознаться, что постарел. Подумать только — шестьдесят годов за плечами! В один миг жизнь прошумела, как речная вода под окном протекла. Будто еще и не жил, а уже бери шапку — и прощай. Чем тут перед людьми хвастаться?

— Не греши, старый, — остановила его жена. — Дай бог всякому такую жизнь прожить, жаловаться не надо. Не ты первый, не ты последний через этот порог переступаешь. Будем праздновать, как положено. И я с тобой рядом за столом сяду, вместе беду бедовали, вместе радость делили, вместе и чарку выпьем за здравие.

Никифор Данилович не стал дальше спорить, сдался.

В молодые годы деревенскому парню Никифору Шкуратову пришлось хлебнуть немало горя. Их было три брата: старший Остап, средний Герасим и младший Никифор. Жили в деревне на Тамбовщине, хозяйство было никудышное, сколько помнит себя Никифор, в доме никогда не хватало хлеба, ели картошку, да и то не вдоволь, а весной нередко бывало — пухли с голоду.

Отец Никифора Данила Игнатьевич был человек лихой, отчаянно воевал с кулачьем, хотел перестроить деревенскую жизнь на новый лад. Одно время так загорелся новыми идеями, что все дни и ночи пропадал в сельсовете, агитировал крестьян, пытался сколотить артель. Был горласт, нетерпелив, хотелось ему быстрее собрать бедноту, отнять лишнюю землю у богатеев и начать все по-новому, по справедливости. А дело это было непростое, как показала жизнь, и Данила вскоре сам почувствовал, что и артель поднимается туго, и дома у него все валится в тартарары. Хоть какое-никакое было убогое хозяйство, а и то совсем до разорения докатилось. А ему, Даниле, надо семью кормить, троих сыновей взрастить. А как?

И кинулся в другую крайность: ушел из сельсовета, забросил артельные дела и с головой ушел в свою землю, в своих лошадок. Сам трудился, как вол, жену и детей не жалел, всех захомутал, работал с остервенением, с отчаянной настырностью, никому не давал отдыха. Не спрашивая ни властей, ни общества, самовольно запахал клин земли, когда-то отрезанный у него также без спроса богатым мужиком Прохором Симаковым. А через неделю рано утром Данила нашел на этом поле убитого своего старшего сына Остапа. Лежал он на черной земле в белой разорванной рубахе с окровавленной головой, с выколотыми глазами. Раскрытый рот юноши был набит черноземом. На груди под рубахой лежала серая грязная бумажка, где кривыми ломаными буквами было написано карандашом: «Мало своей земли, жрите чужую».

После этого случая Данила чуть было не сошел с ума. Ушел от людей, заперся в сарае и три дня проплакал навзрыд. На четвертый день появился на подворье с воспаленными, красными глазами, с черным, исхудалым лицом, заросшим жесткой щетиной. Позвал жену Прасковью, сыновей Гараську и Никифора и сказал:

— Не уйдем с этой земли. Будем сеять.

И посеяли они рожь на черном клину, стали ждать урожая.

А тем временем дела артели-коммунии подвигались в гору, взялись за это другие люди, более терпеливые, чем Данила, звали и его к себе, да он теперь так ожесточился, что не желал сворачивать со своего пути, хотел доказать убийцам сына, что никого не боится и не отступится от своего справедливого дела.

Так Оказался Данила один на меже между кулачьем и бедняками — артельными людьми. Стал воевать за свое счастье в одиночку. А борьба разыгралась жестокая. Летом, когда поспела рожь на клину и пора было ее собирать, глухой ночью чья-то рука подожгла поле. Первой почуяла гарь Прасковья, закричала, разбудила мужа, детей, все побежали тушить пожар, бросались в огонь, топтали горящие стебли, сбивали пламя. К горящему полю сбегались артельщики, помогали тушить, бабы, мужики таскали ведрами воду, били палками по сухим стеблям ржи. Но спасти поле не удалось: огонь пожрал все дотла. Бессильно стояли на пепелище обожженные люди, закопченные дымом и гарью; у одних катились слезы по щекам, другие сжимали кулаки, скрипели зубами от ярости.

Прасковья повернула седую голову в сторону кулацких домов, кричала в истерике:

— Будьте вы прокляты! Живодеры, кровопийцы!

Артельщики окружили Данилу. Почесывая затылок, главный из них — Семен Ершов говорил хриплым голосом:

— Коли так бедовать, иди к нам, Данила, в коммунию. Чего уж?

Данила упрямо молчал. Потом повернулся, широко зашагал по дымящемуся полю. Остановился, собрал на ладонь тлеющие спелые колоски, растер их вместе с пеплом, кинул в рот, пожевал.

— Благодарствую за помощь и за добрые слова, граждане. Нехай лютуют, а я не сдамся.

Осенью Данила опять засеял клин. Днем ходил на поле, проверял всходы, по ночам сидел у темного окна, не спуская глаз с клина, все смотрел, не появится ли какой-нибудь злодей. Так прошли осень, зима и весна. Летом собрали урожай, зерно было отменное, чистое. Радовался Данила: дела шли на лад, ржи было вдоволь, да и огородина уродилась — капуста, морковка, картошка, лук. И живность домашнюю можно теперь развести, корму хватит. Курочки, утки и поросенок нелишние в доме. Улеглась тревога, ребята растут, вон какой вымахал Герасим, да и Никифор не отстает, богатырские плечи расправляет. Будет Даниле настоящая опора в хозяйстве — сыновья.

Ребята часто уводили лошадей в ночное. Однажды сидели в темноте на лесной опушке, грелись у костра. Вдруг показалось им, что в кустах захрустели ветки, вроде кто-то ходит.